Шрифт:
Закладка:
– У тебя какие-то нелады с Иветтой? – спросила я.
– Нет, – ответил он.
– Она привлекательная?
– Да не очень – женщина как женщина.
Из этой его уклончивости я сделала вывод: что-то у них назревает. И начала приглядываться к странным деталям – к тому, что сообщения, которые я оставляю Марку, иногда необъяснимым образом не добираются до него, к пропускаемым им авиарейсам, ну и так далее.
И однажды, когда он вернулся домой после долгой отлучки, я пошла в лобовую атаку.
– Прошлой ночью я несколько раз звонила в твой отель, но тебя там так и не нашли, – сказала я. – Ты был с Иветтой?
– Да, – ответил он.
– Ты с ней спал?
– Да, – признал он. (Простите, но врать я не хочу.)
– Почему? – спросила я.
Он пожал плечами.
– Почему? – повторила я.
– Потому что, – сказал он и снова пожал плечами.
– Ну и пропади ты пропадом, – сказала я, и вышла из комнаты, и заперлась в ванной. Я не плакала – плакать, это мне даже в голову не пришло, – наоборот, меня душили мстительные чувства, и я выдавила в раковину целый тюбик зубной пасты и еще один, геля для волос, залила получившуюся гадость горячей водой, размешала все щеткой для волос и спустила в канализацию.
Такова была предыстория. После этого случая, после того, как сделанное им признание не принесло ему похвалы, которой он ожидал, Марк обратился ко лжи.
– Ты все еще встречаешься с Иветтой? – спросила я после какой-то другой его поездки.
– Мне приходится с ней встречаться, у меня выбора нет, мы же работаем вместе, – ответил он.
– Я спрашиваю, встречаешься ты с ней в том смысле?
– С тем смыслом, как ты его именуешь, покончено, – сказал он. – Это и произошло-то всего один раз.
– Один или два, – сказала я.
– Один, – повторил он, скрепляя первую ложь второй.
– Конечно, в жизни ведь всякое бывает, – подсказала я.
– Вот именно. В жизни бывает всякое.
И после этого разговоры между мной и Марком прекратились – и разговоры, и все прочее, на одну ночь.
При каждом вранье Марк старался смотреть мне прямо в глаза. «Убедить Джулию в моей честности» – так это у него, надо полагать, называлось. И как раз по этому честному взгляду я и узнавала – безошибочно, – что он врет. Вы даже представить себе не можете, насколько неумелым вруном был Марк, – насколько неумело врут мужчины вообще. Какая жалость, думала я, что мне и врать-то не о чем. Уж я бы научила Марка парочке технических приемов.
Говоря хронологически, Марк был старше, чем я, однако у меня имелась на этот счет своя точка зрения. На мой взгляд, старшей в семье была я – за мной следовал Марк, тринадцатилетний примерно, а за ним наша дочь, Кристина, которой скоро должно было исполниться два года. В смысле зрелости мой муж был ближе к ребенку, чем ко мне.
Что же касается мистера Тычка, мистера Толкача, человека, выгружавшего песок из кузова пикапа, – пора бы уж вернуться к нему, – о его возрасте я никакого представления не имела. Откуда мне было знать – он мог оказаться еще одним тринадцатилетним мальчишкой. А мог, mirabile dictum[100], и взрослым человеком. Ладно, поживем – увидим.
– В шесть раз ошибся, – говорил между тем он (а может быть, и в шестнадцать, я слушала его вполуха). – Вместо одной тонны песка – шесть. – (Или шестнадцать.) – Вместо полутора тон гравия – десять. Не иначе как я ума лишился.
– Лишились ума? – повторила я, стараясь выиграть время и подхватить нить разговора.
– Иначе как бы я сделал такую ошибку?
– А я то и дело ошибаюсь в расчетах. Десятичную запятую не там ставлю.
– Да, но промахнуться в шесть раз – это все-таки не запятую неверно поставить. Если, конечно, ты не шумер. Кстати, ответ на ваш вопрос таков: это будет продолжаться целую вечность.
Какой еще вопрос? – спросила я себя. И какое отношение вот это имеет к вечности?
– Ладно, мне пора, – сказала я. – У меня ребенок завтрака ждет.
– У вас дети?
– Да, дочка. А как же иначе? Я взрослая женщина, у меня есть муж и ребенок, которого я обязана кормить. Почему вас это удивляет? С чего бы еще я проводила столько времени в «Бери и плати»?
– Ну, чтобы музыку слушать, – гипотетически высказался он.
– А вы? У вас есть семья?
– Отец, который живет со мной. Или это я с ним живу. Но семьи в общепринятом смысле слова нет. Семья моя улетучилась.
– И ни жены? Ни детей?
– Ни жены, ни детей. Я сам возвратился в положение сына.
Они всегда интересовали меня – разговоры, в которых слова не имеют ничего общего с мыслями, мелькающими в головах собеседников. Например, пока мы с ним беседовали, из моей памяти вынырнул зрительный образ совершенно отвратного незнакомца – с густыми черными волосами, торчавшими у него из ушей и над верхней пуговицей рубашки, – который на самом последнем барбекю этак небрежно положил ладонь на мою ягодицу, когда я набирала себе в тарелку салат: не для того, чтобы погладить ее или ущипнуть, а просто желая примериться к ней своей здоровенной лапой. Если мое сознание оккупировал этот образ, что могло наполнять сознание моего не столь волосатого собеседника? И какое счастье, что люди в большинстве своем – даже те, кто не силен во вранье, – сильны хотя бы по части скрытности и не показывают нам, что творится у них внутри, ни легчайшим подрагиваньем голоса, ни малейшим расширением зрачков!
– Ну что же, до свидания, – сказала я.
– До свидания, – отозвался он.
Я приехала домой, заплатила приходящей работнице, покормила Крисси и уложила ее спать, а потом испекла два противня шоколадных печений. И пока они не остыли, поехала назад, к дому на Токаи-роуд. Погода стояла чудесная, безветренная. Ваш герой (не забывайте, я еще не знала его имени) что-то такое делал во дворе с досками, молотком и гвоздями. Он был гол по пояс, плечи его покраснели от солнца.
– Здравствуйте, – сказала я. – Вы бы надели рубашку, солнце вам не полезно. Вот, я привезла немного печенья – вам и вашему отцу. Оно лучше того, что можно получить в «Бери и плати».
На лице его обозначилась опаска и даже раздражение, он отложил молоток и гвозди, взял у меня коробку.
– Я не могу пригласить вас в дом, – сказал он, – там не убрано.
Желанной гостьей я явно
