Шрифт:
Закладка:
В конечном счете он и Дэвид Траскотт так и не сходятся, чтобы выпить, как оно было задумано, и обменяться обещанными нотами. Если вечером, когда Дэвид Траскотт возвращается домой, он оказывается в палисаднике перед своим домом, они по-соседски приветствуют друг друга через улицу, помахивая ладонями или кивая, но и не более того. Миссис Траскотт, маленькую, бледную женщину, то усаживающую детей во вторую семейную машину, то высаживающую их из нее, ему доводится видеть чаще, однако он ей не представлен, а случая поговорить с ней ему не выпадает. Токаи-роуд – улица с оживленным движением, опасная для детей. И ни у него, ни у Траскоттов нет сколько-нибудь основательных причин переходить ее и заглядывать в дома друг друга.
3 июня 1975
Оттуда, где живут Траскотты и он, достаточно пройти километр в южном направлении, чтобы оказаться перед Поллсмуром. Поллсмур – никто не дает себе труда называть это заведение «тюрьмой Поллсмур» – место заключения, обнесенное высокой стеной с колючей проволокой и сторожевыми башнями. Когда-то Поллсмур стоял посреди безлюдного, выросшего на песчаной почве леса. Но с ходом лет застройщики пригорода подбирались к нему все ближе – поначалу робко, потом уверенно, – и теперь, когда его окружают дома, из которых каждое утро выходят, чтобы сыграть отведенные им в национальной экономике роли, образцовые граждане, Поллсмур обратился в ландшафтную аномалию.
Конечно, в том, что южноафриканский гулаг столь непристойным образом торчит посреди чистенького пригорода, в том, что воздух, которым дышат Траскотты и он, возможно, уже прошел через легкие еретиков и преступников, присутствует ирония. Однако для варваров, как говорит Збигнев Херберт, ирония подобна соли: ты размалываешь ее зубами, с мгновение наслаждаешься вкусом, но затем вкус уходит, а жестокие факты остаются с тобой. И что прикажете делать с жестоким фактом существования Поллсмура, после того как ирония выпадает в осадок?
Продолжение: Тюремные фургоны проезжают по пути из судов к тюрьме по Токаи-роуд: промельки лиц, рук, вцепившихся в решетки на окнах; какие истории рассказывают Траскотты своим детям, как объясняют эти руки и лица, одни вызывающие, другие жалкие?
Джулия
Доктор Франкль, вы имели возможность прочитать присланные мной страницы из записных книжек Кутзее за тысяча девятьсот семьдесят второй – семьдесят пятый годы, то есть примерно те, когда вы были с ним дружны. В виде вступления к вашему рассказу скажите, навели они вас на какие-нибудь размышления? Узнали ли вы в них человека, с которым были знакомы? Узнали ли страну и время, которые он описывает?
Да, я помню Южную Африку. Помню Токаи-роуд и набитые заключенными фургоны, направлявшиеся в Поллсмур. Помню очень ясно.
Разумеется, в то время в Поллсмуре сидел и Нельсон Мандела. Вам не кажется странным, что Кутзее не упоминает о нем как о своем близком соседе?
Манделу перевели в Поллсмур позднее. В семьдесят пятом он еще оставался в тюрьме на Роббен-Айленде.
Да, конечно, совсем забыл. А каковы были отношения Кутзее с отцом? После смерти матери он и отец некоторое время жили вместе. Вы встречались с его отцом?
Несколько раз.
Видели ли вы в сыне отца?
Вы хотите узнать, походил ли Джон на отца? Физически – нет. Отец был миниатюрнее, худощавее: подтянутый человечек, по-своему красивый, хоть и явно нездоровый. Он тайком попивал, курил, вообще не следил за собой. А Джон был ярым трезвенником.
А в каких-нибудь других отношениях? Были они похожи в других отношениях?
Оба были одиночками. Людьми социально неприспособленными. Подавленными в самом широком смысле этого слова.
Так как же вы познакомились с Джоном Кутзее?
Сейчас расскажу. Но сначала вот что: я в этих его записях кое-чего не поняла – что там за курсивные приписки в конце каждой – «расширить» и так далее? Кем они сделаны? Вами?
Самим Кутзее. Это его напоминания себе, сделанные в девяносто девятом или двухтысячном, он тогда думал использовать эти записи в книге.
Понятно. Стало быть, о моем знакомстве с Джоном. Впервые я столкнулась с ним в супермаркете. Летом семьдесят второго, вскоре после того, как мы перебрались в Кейп. В те дни я проводила в супермаркетах массу времени, хотя наши потребности – я говорю о себе и о моем ребенке – были довольно скромными. Я ходила по магазинам еще и потому, что скучала, старалась почаще выбираться из дома, но главным образом потому, что супермаркет навевал на меня ощущение покоя, все в нем доставляло мне удовольствие: воздушность, белизна, чистота, музычка, тихий шелест колес, на которых катились тележки. Ну и выбор: такой соус для спагетти – этакий соус для спагетти, такая зубная щетка – этакая, и прочее и прочее. На меня это действовало успокоительно. Одни мои знакомые женщины играли в теннис, другие занимались йогой. Я ходила по магазинам.
Это был самый разгар апартеида, семидесятые, так что цветные в супермаркете встречались не часто, только среди персонала. Как и мужчины. И это тоже было частью удовольствия, которое я получала. Мне не нужно было ничего изображать. Я могла оставаться собой.
Мужчины там попадались редко, но одного я в токайском «Бери и плати» замечала раз за разом. Я его замечала, а он меня нет, был слишком занят покупками. Мало кто, посмотрев на него, назвал бы его привлекательным. Тощий, с бородой, в роговых очках и сандалиях. Он казался каким-то неправильным, ну, как бескрылая птица – или рассеянный ученый, по ошибке забредший туда вместо лаборатории. А еще в нем ощущалось что-то жалкое, ореол неудачливости. По моим догадкам, женщина в его жизни отсутствовала – и, как потом выяснилось, догадалась я правильно. Он явно нуждался в том, чтобы кто-то заботился о нем, какая-нибудь немолодая уже хиппи – в бусах, с небритыми подмышками и без косметики, – чтобы она ходила по магазинам, стряпала, прибиралась в доме, ну и, может быть, снабжала его травкой. Я не подходила к нему настолько близко, чтобы разглядеть его ступни, но готова была поручиться: ногти у него на ногах давно не стрижены.
В те дни, если какой-то мужчина смотрел на меня, я всегда это чувствовала. Ощущала нажим на
