♀♀♀

Прошло четыре дня с победы над Пляской чертей. Четыре дня с моего захвата в заложники. А воспоминания назло сохраняли свою подробность. Красочность. Они не размывались до небрежного наброска, какой делают художники перед основной работой. Каждая крупица. Каждая мелочь. Каждое событие не исказилось временем. Я закрывала глаза и вновь погружалась в тот день. Звонок подруги, бесполезная болтовня, доставка, забор, павильон и побег. Это нельзя было сравнить с просмотром фильма, потому что я не просто видела это перед глазами. Я участвовала в действии. Пыталась все переписать, поступить иначе, но оковы сюжета возвращали меня на знакомые рельсы. И я ехала. Медленно, не спеша, чтобы прочувствовать все. Вжиться в кошмар, из которого нет выхода.

Теодор навещал меня каждый день. Заходил в дом, останавливался на пороге прихожей. Кричал, приветствовал меня. А, когда я отвечала со второго этажа, проходил в мамин кабинет и проводил в нем весь день за чтением.

Из-за его сделки со Зверем ангел сбежал с нашего заднего двора, и проклятия лесных Скрытых обрушились на меня у удвоенной силой. Поэтому я попросила Тео купить мне беруши вместе с новой пижамой. Он выполнил просьбу в тот же день. Теперь вместо сплошной розовой, я носила сплошную бирюзовую. Кошачьи ушки на капюшоне на ней тоже были. Еще к ним прибавились три темные полосы по бокам на линии щек. Розовые тапочки не сильно пострадали, но я выкинула их с остатками старой пижамы. Они напоминали о том дне.

Теодор приносил мне еду. Оставлял ее на пороге гостиной, а я быстро спускалась вниз, подхватывала пакет из КФС, Макдоналдса или Бургер Кинга и быстро возвращалась в спальню. Первый день боялась покидать ее без причины. На второй заставила себя проводить не меньше часа в день вне комнаты просто так: ни в туалет, ни в ванну, ни чтобы забрать еду. На третий увеличила время до двух часов. Я называла это «ускоренным восстановлением». Дрожь не отпускала меня ни на секунду. Стоило переступить порог спальни, по телу прокатывалась волна ужаса, сердце разгонялось, как мотор гоночной машины, дыхание перехватывало. Но я пересилила себя. Этот страх со мной на всю жизнь. От него нет лекарства. Единственный выход научится жить с ним. Тео тоже проходил через такое, когда выбрался из пятиэтажки? Ему тоже повсюду виделись грязные стены подъезда, заляпанный не пойми чем пол, как мне видятся мрак огромного павильона и высокие холодные статуи, застывшие в вечной агонии?

На пятый день я спустилась на первый этаж и осторожно перешагнула порог в гостиную. Зашаркала вдоль коридора.

Тео спас меня. Не отвернулся, когда увидел мою жалкую сторону. Я была готова продать все мамины секреты, впустить чертей в ее библиотеку, дать им перевернуть вверх дном поместье. Лишь бы они пощадили меня.

Теодор назвал нас семьей. Не так давно мы договорились не держать секретов друг против друга. Я без зазрения совести нарушила обещание. Думала, он бросит меня, когда узнает «мамину тайну». Разозлиться после прочтения автобиографии Миши. Оставит меня дожидаться незавидной участи. А если он примет правду? Смирится и продолжит идти вперед? Шансы не на моей стороне. Но, я не хотела обманывать его и дальше. Не после того, как он спас меня.

Я вошла в мамин кабинет. Застала Теодора за ее рабочим столом. Он сгорбился над блокнотом. Чуть выше лежала толстая книга, раскрытая на середине. Страницы желтые, некоторые надписи давно стерлись. В комнате стоял «книжный» запах с примесью ванили — маминых духов. Не знаю, как она добилась такого. То ли облила стены и пол, то ли зачаровала. Но факт оставался фактом — даже после смерти мамино присутствие никуда не исчезло. Зайди в поместье ее знакомый, подумает, что она все еще здесь. Все еще жива.

Тео не оторвал глаз от книги. Его рука водила кончик ручки по белым листам блокнота, выписывала предложения конспекта. Он напоминал ботаника, который записывал каждое слово учителя. Зазнайку, который решал все примеры из учебника вперед, чтобы потом с гордым видом сидеть и наблюдать, как дураки-одноклассники краснеют у доски. Такой был в каждом классе. В каждой группе. В детстве я воображала себя на их месте. Придумывала сценки: вот я прихожу в класс, сажусь за первую парту, раскрываю учебник математики и прорешиваю весь раздел за десять минут, а затем, когда учительница задает домашнее задание, я высокомерно фыркаю, потому как все давно сделала.

Но мечты так и остались мечтами. Я оказалась полной дурой. Математика давалась со скрипом, физика предстала невиданной тварью, химия еще терпима и даже иногда любопытна. И только физкультура и труды зажигали в моем сердце огонек.

Я коснулась Теодора взглядом. Он встрепенулся. Поднял ручку и посмотрел на меня.

— Привет, — сказал он. — Тебе нужна помощь.

Я невольно нахмурилась, но потом вспомнила про ограничения мистиков. Они не задавали вопросы. Ведь вопрос — открытая просьба. Ответь, и на вопрошающего упадет долг. Маленький, но все же долг. Теодор еще не научился предполагать, чтобы это звучало как вопрос. Поэтому я нередко путала его «вопросы» с утверждениями.

— Нет, — отмахнулась я и отвела взгляд. Не могла долго смотреть на него.

В итоге нашла новую цель — зеркало в полный рост. Оно опиралось на книжные полки с цветными папками. Мы притащили его сюда из моей комнаты. Через зеркало Теодор пробрался в пятиэтажку. Все не находили время, чтобы убрать его.

— Я… Нам надо поговорить, — сказала я.

Кресло заскрипело, значит, Теодор выпрямился. Он всегда вытягивался по струнке, когда я говорила. Похоже, жест был неосознанным. В нем проскакивала покорность, какую хороший ребенок показывает перед властным родителем.

Я скрестила руки на груди и продолжила:

— В общем, я соврала. И не один раз. Я не совсем доверяла тебе, поэтому, ну, не давала тебе ножи и… скрыла некоторые вещи.

Голос подрагивал и затихал. Мои плечи тоже сжимались. Я старалась уменьшиться, показаться незначительной. Маленькой точкой. Хотела приуменьшить значение своих действий всеми доступными способами. Страх, что Теодор меня бросит, никуда не испарился. Он забился в темнейший угол сознания, но все еще нашептывал, направлял меня.

— Знаю, — сказал Тео. Я не расслышала ни гнева, ни досады. Братец заметил мой саботаж, но не стал возражать.