от провала, и обновленная сказка завязывает мюнхгаузенов мотив вытаскивания себя за волосы из болота). Продюсер замышляет превратить ее в белорусский диснейленд. Его встречает странная потусторонняя управляющая и призрак, желающий покоя, а не шумных развлечений. Привиденьице чудит, но чудит нестрашно, скорее глуповато, и, судя по выходкам, перед смертью этот злой дядечка, убивший из ревности жену, тоже впал в детство. Конфликт разрешается очевидным компромиссом: усадьбу реставрируют, а призрака оставляют в ней жить и служить самым примечательным аттракционом. Все, что вам нужно, это понимание, – говорит сюжет, – но достичь его невозможно: однажды, когда вы вдоволь намучаетесь, оно придет само, вынужденное и неотличимое от усталости. Так конфликт прошлого и настоящего исподволь решается перемирием. Примирение с призраками прошлого, вообще-то, заманчивый сюжет для белорусской культуры, в которой прошлое и его трактовка остается камнем преткновения.

Этот новый мир, созданный Еленой Туровой, замыслом и устройством не похож на ее предыдущие детские миры: он не пускается в путь и не подчинен ничьему спасению, он почти неподвижен и вращается вокруг семьи без выхода во внешний мир, а в семье есть дети и оба родителя. Он изображен в пору летних каникул, школы как будто не существует и в нее больше никогда не придется идти – он раскрепощен и не желает расти, хотя возрастом соответствует подростку, а не маленькому ребенку. Словом, он ни капли не похож на миры Саши и Даши и Рыжика, может быть, потому, что впервые это сугубо мальчишеский мир – в нем действуют «мальчишки» всех возрастов, от детского до чересчур преклонного, а «девочки» только присматривают за ними. Хотя даже тема детской двуполости и травестии в нем проявляется, только неправдоподобно: по сюжету разудалый атаман скучной деревенской шпаны вроде как мальчишка, а в финале оказывается девчонкой, но все портит небрежная постановка – на экране сразу очевидно, что это девочка, и сюрприз превращается в недоумение.

Часть, связанная с призраком, отвечает в фильме за аттракционность и зрелищность, поэтому она мало интересна: призрак выдает гэг за гэгом, все давно известные, и показывает себя нескучным, но надоедливым соседом. Он благородно заполняет предсказуемыми выходками бо́льшую часть сюжетного времени. Лучше обратим внимание на основной образ – образ семьи, ради которого, смею думать, фильм и создан (хотя создан он, разумеется, чтобы посмешить детей придурковатым привидением).

В семье четверо невыносимых детей и двое невыносимых родителей: редкий случай полной и вполне благополучной семьи в новом белорусском кино – семьи, не отягощенной разладом, недомолвками и обидами. Она без малого идеальна – сплоченная, дружная и живущая любовью: как еще объяснить терпеливость, с какой домашние принимают новость о разорении отца и о том, что из-за его безответственности они теперь лишились и дома? Да, потеря дома не становится причиной раздора, напротив, отца поддерживают, лишь тихонько постанывая вовсе не от горя, а оттого, что домочадцам поднадоели отцовские землетрясения. В детских фильмах потеря дома обычно связана и с утратой детства, но в «Киндер-Вилейском привидении» не так: потеря дома вообще не сказывается на детской жизни, это значит, что где-то в глубине детского мира распалась основополагающая связь «семейный дом = детство». Распалась и традиционная смысловая связь белорусских фильмов «город – деревня», они больше не противоположны друг другу и в целом невнятны. Вместо нее возникло другое, более удачное сущностное противоположение: крепкая семья в шатком доме.

Переезд в зеленую провинцию, в разваленный особняк, бывший имением и больницей, для семьи не более чем легкое путешествие. Может быть, это говорит о том, что детский и семейный мир стал подвижным. Вместо бывшего бездомья (у Рыжика и героев новогодних приключений в июле дома не было, они не были в нем показаны) жители детской вселенной обрели дом скачущий, летучий. Они переняли от героев девяностых сиротскую тягу к перемене мест и способность обживать любой кусок земли, а семейные потрясения теперь исходят не извне, а изнутри, из центра семейного круга, от отца: еще одна показательная перемена в детском мире. Но ни одно потрясение не способно разрушить семейный мир, хотя однажды мама едва не решается все бросить.

Фильм проигрывает жанры готического фильма, черной комедии, мюзикла – он старается понравиться, и это тоже стало новой чертой детского мира: он, как наказанный ребенок, изо всех сил старается понравиться. Детство устало, но продолжает по привычке устраивать кавардак, в этом ему не уступает старый-престарый призрак, воплощение полной, завершенной взрослости, и дети сталкиваются со своим двойником по ту сторону жизни. Так мир дает понять, что позволяет дурачиться всем – детям и взрослым, призрак только продолжает цепочку взросления, в которой родители и даже бабушка – не самые старшие, а значит, сами еще дети. Но и за призраком, как за ребенком, приглядывает домоправительница, его альтер-эго: наконец мы нашли единственного взрослого в мире неповзрослевших детей! Но и этот взрослый как будто потусторонний, буквально «не от мира сего». Так снова проявляется противоречие нового детского мира: взрослые есть, только они не взрослые. Правда, это никого, ни одного героя не волнует – радостной игры в детство не обрывает даже смерть бабушки, изображенная иносказательно, чтобы никого не отвлекать от развлечений. Остров вечного детства Нет-и-не-будет, владение Питера Пэна, был все-таки «по ту сторону» и названием своим подтверждал: невозможно всегда оставаться ребенком. По версии Елены Туровой, новое пространство вечного детства неподалеку, даже полет не нужен, чтобы добраться туда: вечное детство существует здесь и сейчас, взрослые неотличимы от детей, взрослых нет – ни одного.

Тема сходства и отражения снова, как в «Рыжике в Зазеркалье», проходит из начала в конец сюжета, петляет в образах призрака и похожей на него экономки, закрепляется в образах братьев-близнецов, которые пользуются сходством и издали похожи на тех, что замучили кентервильское привидение. Забавно, что милосердная девочкаподросток из сказки Уайльда в толковании Елены Туровой раздвоилась на миловидную, как в рекламе соков для большой семьи, девочку лет пяти и замкнутого подростка-«эмо». Мода быть эмо, носить черное, чернить глаза, страдать от несовершенства мира, любить кладбища (здесь в погоне за смешным перепутаны две внешне схожие субкультуры эмо и готов) схлынула за несколько лет до выхода фильма на экран, и фильм снова разоблачил неосведомленность взрослых в том, чем живет детский мир.

Самая непоправимая черта нового экранного образа детства – даже не сентиментальность, а приблизительность. Она разоблачает самое себя в финале, построенном на нагромождении расхожих мелодраматических ходов. Дух убиенной жены призрака обретает покой, потянув за собой и прощенного убийцу, а значит, парк невезучего продюсера остается без главного аттракциона, но этого никто не замечает. Неунывающая бабушка