Сэм Бреннан был ему другом, но в то же время человеком, с которым он бы не пожелал видеть свою сестру.

– Нет, – согласилась я. – Я просто-напросто влюбилась в любимого злодея прессы. – Я улыбнулась, выключив воду, и похлопала рукой по плитке, пытаясь нащупать халат. – Не волнуйся. Мы приглядим за твоей сестрой. Обеспечим ей безопасность и не дадим совершать слишком уж диких поступков.

– Так же как они не дали тебе выйти за меня замуж, – сказал Килл, оставшись при своем мненим. – Ты милая, но упрямая, а моя сестра почти такая же. Прекрасно помню, как в пять лет она чуть не притащила домой гребаного живого опоссума, потому что родители отказывались подарить ей домашнее животное, которое она так сильно хотела.

Мой муж сквернословил. Нечасто и только при мне и небольшой компании друзей и членов семьи, но сквернословил.

Я потянулась выключить воду.

Погодите-ка, разве я ее еще не выключила?

– …переломаю ему все кости и соберу заново, чтобы стал похож на картину Пикассо, если тронет хоть волосок на ее голове…

– Килл, – вздохнула я.

– Что? – Он замолчал и повернулся лицом к душевой.

– Я выключила воду… – тихо произнесла я, глядя вниз. – Но она все равно течет.

Он глянул мне между ног.

– Милая, у тебя отошли воды.

Мы посмотрели друг на друга.

– Готов, папочка Килл?

– Давай сделаем это, Цветочница.

Киллиан

Астор Дамиан Арчибальд Фитцпатрик родился в самый теплый день в истории Бостона. Теплее того злосчастного дня нашего запоздалого медового месяца в Намибии, когда моя жена исполнила свою мечту лежать на бархатистой желтой песчаной гряде и дерзко смотреть на солнце. В сорокаградусную жару я стоял неподалеку, вспотев по самые яйца, и терпеливо ждал ее с бутылкой холодной воды.

Стояла такая невыносимая жара, что электричество отключилось, и пришлось использовать генераторы, чтобы обеспечить больницу электроэнергией, а моя жена была похожа на жидкую версию себя прежней.

А потом он появился на свет, и все перестало иметь значение.

– А моя учительница в четвертом классе говорила, что из меня ничего не выйдет. – Персефона выбросила кулак в воздух, когда доктор взял ребенка на руки. Она смеялась и плакала одновременно, что, как я выяснил за проведенное с ней время, судя по всему, было вполне приемлемым для человека поведением.

– Как ее зовут? – требовательно спросил я. – Я прослежу…

– Боже, Килл, кому есть дело до мисс Меррил! Дайте мне моего ребенка! – Теперь смеха стало определенно больше, чем слез.

Родившись, Астор не брыкался и не кричал, как все младенцы, будто отвергал саму мысль о том, чтобы покинуть комфорт, тепло и безопасность утробы, в которой был создан.

Он пришел в этот мир тихим и стойким. На самом деле, даже слишком тихим. Настолько, что врач перенес его на ближайший стол, прежде чем мы успели как следует его осмотреть, и начал обтирать его полотенцем и откачивать жидкость у него изо рта.

– Я пытаюсь вызвать первый плач, – спокойно сказал доктор Браксман. – Пульс и цвет в норме, так что я уверен, ничего страшного. Наверное, просто крепкий, стойкий ребенок.

Персефона взяла мою руку и, обливаясь потом, сжала из последних сил. Я удивлен, что она еще не заснула после родов продолжительностью двенадцать часов.

– Килл, – простонала она, зажав рот ладонью. Я притянул ее в объятия, в то же время вытягивая шею, чтобы видеть, что делает доктор Браксман. – Все нормально. Все хорошо. Я пойду посмотрю.

Она кивнула.

Когда я подошел к врачу, который все еще похлопывал и поглаживал моего ребенка в окружении двух медсестер, пытаясь заставить его закричать, у меня по спине прошла нарастающая мощь надвигающегося приступа синдрома Туретта. Сердце бешено колотилось. Костяшки захрустели. Желание защитить своего ребенка пылало во мне так яростно, что я не сомневался: я могу разрушить все здание голыми руками, если с ним что-то случится.

Как только я сделал последний шаг к доктору Браксману, Астор открыл крошечный красный ротик и издал вопль, от которого чуть не разлетелись стекла, сжав маленькие кулачки и потрясая ими в воздухе, как Рокки.

– Вот. Так-то. – Доктор Браксман запеленал моего сына, как бурито, а потом передал мне, придерживая головку. – Десять пальчиков на ручках, десять на ножках, здоровые легкие и свой характер.

Доктор быстро отошел, снова наклонился между разведенных, прикрытых тканью бедер моей жены, и принялся накладывать швы.

Я посмотрел на сына, нахмурив брови.

Так называемая цель. Конечный этап. Моя миссия после успешного соответствия всем требованиям на пути к тому, чтобы возглавить семейство Фитцпатрик.

И среди всех чувств, которые я испытывал: радость, удовольствие, восторг, счастье, безумное предвкушение и неистовое желание заботиться, – я, хоть убейте, не мог представить, как перекладываю на него бремя пройти через все то, через что пришлось пройти мне, чтобы заставить родителей мной гордиться.

Это было несправедливо по отношению к нему. Ко мне. К детям Хантера и Эшлинг и всем отпрыскам, которые появятся у нас в будущем.

Я рассматривал его лицо и восхищался его совершенством. Природа подобрала для него наши самые лучшие черты. У него были огромные голубые глаза матери, мои темные волосы и выдающийся, как и у меня, нос. Но ушки были маленькими, как у мамы, а еще у него был взгляд – взгляд, способный сокрушить целые империи, – который сумела отточить только Персефона Пенроуз.

Взгляд, который обезоруживал меня.

Взгляд, который говорил, что все же, возможно, в нашей семье я не плохой полицейский.

– Извините, – пропела Персефона с больничной койки, махая мне рукой. – Прошу прощения, что перебиваю, но можно мне тоже увидеть моего сына?

Я засмеялся и подошел к ней. Астор все еще кричал и махал на меня маленькими кулачками. У него были на удивление длинные для новорожденного ногти, тонкие и хрупкие на вид. Я положил сына ей на грудь, которая была лишь отчасти прикрыта больничным халатом.

Мать и дитя посмотрели друг на друга, и мир вокруг них остановился на своей оси. Астор притих и стал предельно серьезным. Персефона сделала резкий вдох, а я вовсе перестал дышать, и натиск приступа ослаб.

– Здравствуй, ангелочек. – Она улыбнулась, глядя на малыша.

Он глядел на нее, словно завороженный.

Мне знакомо это чувство, сынок.

Я стоял в стороне и смотрел на них.

На мою собственную маленькую семью.

Совершенство в этом несовершенном мире.

Зная, что я, возможно, передал Астору то, чем прокляла меня жизнь, потому что заболевание было наследственным.

Зная, что, весьма вероятно, оно было и у моего отца.

И я поклялся, что сделаю все, чтобы Астора никогда не заперли