Едва русский язык успевал пустит некоторые корни, как снова вырывался и затем приходилось начинать работу вновь. Непоследовательность в школьной политике неизбежно отражалась на образе мыслей в крае. Главная же непоследовательность выражалась в следующем: училищные уставы предъявляли все-таки кое-какие требования по русскому языку от будущих чиновников, но делопроизводство в учреждениях Финляндии по прежнему оставлялось шведским, т. е. велось на языке пришлого меньшинства населения края. Русская власть, оставив (после 1809 года) везде шведов-чиновников и шведский язык, тем самым поддержала связь Финляндии с Швецией. «С этим языком и особенно при сохранении шведских законов, Финляндия продолжала считать центром своей общественной и умственной жизни Стокгольм, а не Петербург. Россия, завоевав Финляндию, сохранила и укрепила те связи, которые шведское правительство искусственно создавало, чтобы притянуть финляндский край к Швеции. Все это, конечно, создавало одно лишь отрицательное отношение финляндцев к государственному языку. Пользуясь тем обстоятельством, что делопроизводство оставалось на шведском языке, университетская консистория в 1861 году не без основания указала, что «занятия русским языком повели только к потере времени и труда без соответствующей пользы, так как большинство чиновников не имеет случая и надобности пользоваться своими познаниями в русском языке». А раз только при определении на службу, серьезных и систематических требований по государственному языку не предъявлялось, то вполне естественно, что учащиеся не обращали на него никакого внимания, а экзаменаторы легко выдавали свидетельства, открывавшие доступ к правительственным должностям.

Лиц, сочувствующих насаждению государственного языка в финляндской школе, было очень мало. Барон Котен (в 1872 году), находясь во главе училищного дела, командировал профессора русского языка в Остзейский край, для ознакомления с мерами, принятыми там для изучения этого языка. Весьма хорошо высказался о русском языке некогда Фабиан Коллан, заявив: «Русское образование для нас (финнов) имеет теперь большое значение и мы должны с ним освоиться, ибо благодаря русскому национальному языку, его литературе и всей русской духовной жизни, мы в состоянии будем вполне верно понять наших восточных соседей и ознакомить их с нами, так как это познание и во внешних проявлениях жизни представляется для нас крайне необходимым». В общей массе финляндцев, воззрения Коллана и стремления ф.-Котена являлись не более, как счастливым исключением. Котен находил, что высшее сословие Финляндии — шведское дворянство — по рождению п по своему исключительному положению признано управлять не только судьбами шведской нации, но и по историческому предопределению оно назначено, в силу своей высокой образованности, занять выдающееся место в русской чиновной сфере, а также производить влияние на Россию и Скандинавию, особенно при той возможной политической комбинации, что Скандинавия когда-нибудь станет в федеративные отношения к России. Это воззрение традиционно было распространено среди дворянских семей Финляндии и, как полагали, вело свое начало от известного архиепископа времени Александра I — Тенгстрема. Но для того, чтобы дворянство в состоянии было исполнить свое назначение, ему надлежало вполне ознакомиться с языком той страны, с которой судьба Финляндии неразрывна связана. Без изучения русского государственного языка финляндские дворяне не могли рассчитывать на занятие высших должностей даже в собственной стране и потому ведение её дел пришлось бы уступить тем русским, которые предусмотрительно приобрели познания в местных языках Финляндии. — Как на «memento» ф.-Котен указывал своим соотечественникам на русскую Александровскую гимназию в Гельсингфорсе, которая, по его предсказанию, должна была послужить колыбелью будущих финских государственных мужей (statsman), в случае собственные школы края не будут преобразованы в указанном им практическом направлении. Руководимый этими воззрениями, ф.-Котен в 1872 году, стал хлопотать, чтобы русский язык в учебных планах лицеев занял место, равное с одним из туземных языков. По этому поводу публицист А. Мерман сказал: «финны содрогаются от таких ледяных слов, которые родное ставят на одну доску с чем-то чужим. Мертва та нация, которая относится таким образом к своему родному, и ни один честный человек не стерпит этого». Имя Котена за эту попытку перешло в потомство с дурной славой.

Достаточно взглянуть на карту Финляндии, чтобы понять какое важное значение имеет в деле обороны края запутанный шхерный лабиринт. Их фарватер в состоянии знать только люди, выросшие среди этих островов. Меледу тем финляндское лоцманское ведомство находится вне всякой почти зависимости от русских военных законов и морского ведомства и вследствие этого ключ от морской границы северного Финского побережья и пути, ведущего прямо к столице империи, находится не в русских руках. В интересах обороны государства, конечно, желательно, чтобы эти шхеры служили крепкой опорой русскому флоту в дни его борьбы с могущественным неприятелем. Лоцманская часть Выборгской губернии подчинялась морскому ведомству и состояла на его иждивении. Но в феврале 1857 года и ее подчинили финляндскому лоцманскому управлению, в видах единообразия. Сделано это было с согласия Его Императорского Высочества Генерал-Адмирала. Директор гидрографического департамента (в 1855 г.) находил, что через это соединение «лоцмана старой Финляндии, далеко отставшие от новофинляндских, соединясь под одно управление, скорее переймут от них морскую сметливость и бойкость».

Лоцманское и маячное ведомство (по уставу 9 мая 1870 г.) устроено в виде военного учреждения, что выражается в том, что офицерские его чины носят военную форму и за упущения по службе ответственны перед военным законом. Но все это в действительности обращено в пустой звук. Вся зависимость ведомства сводится к обязанности «сообщать» гидрографическому департаменту морского министерства об изменениях в финляндской лоции. Отсутствие прочной связи лоцманского ведомства с морскими учреждениями империи приводило к значительным недоразумениям. Наконец в 1873 году морское министерство (Краббе) заявило о несостоятельности финляндского лоцманского ведомства к полному обеспечению для военных судов безопасного плавания по шхерным фарватерам.

Государь Император Александр Николаевич тогда же признал необходимым, — как гласит его резолюция от 19 февраля 1873 года: «войти в соглашение с статс-секретарем Великого Княжества Финляндского о подчинении на будущее время лоцманского и маячного ведомства Финляндии, в военно-морском отношении, морскому министерству». В том же году броненосный фрегат «Адмирал Чичагов» сел на мель в шхерах и потому Высочайше повелено было «ускорить движение» дела по подчинению лоцманов. Вице-адмирал Рудаков, тогдашний командир Свеаборгского порта, предлагал всецело подчинить финляндских лоцманов морскому министерству, изъяв их вовсе из ведения финляндской администрации и соединив должность лоц-директора с должностью командира Свеаборгского порта. Особая смешанная комиссия, созванная по Высочайшему повелению под председательством товарища управляющего морским министерством, встретилась прежде всего с настойчивым протестом своих финляндских членов (сенатора Гартмана, доктора прав Циллиакуса и капитана Крогиуса); в поданной ими записке в общих выражениях ссылались на свои «основные законы», не допускающие подчинения финляндского учреждения имперскому министерству. Вместо «подчинения» ограничились «некоторыми