этот объект дарения казался овьедскому епископу дону Пелайо, по приказанию которого были внесены изменения в рукопись, наиболее соответствующим во взаимоотношениях столь высокопоставленных особ, как король и римский понтифик[1204].

Отражение аналогичных представлений встречаются и в тексте «Песни о моем Сиде». Большие табуны коней составляли пятину, которую Кампеадор неоднократно направлял королю-сеньору, стремясь вернуть его расположение. Сначала верный Минайя привел дону Альфонсо 30 коней, добытых после взятия Алькосера и побед над Фарисом и Гальбой, затем после захвата Валенсии и разгрома севильского войска 100 и, наконец, после поражения марокканской армии Юсуфа под Валенсией — 200. Заметим, что размеры этих пятин следует воспринимать как колоссальные — они должны были соответствовать масштабу военных успехов Сида, и не случайно передававший их Минайя в каждом конкретном случае оговаривал, какие победы были одержаны его сеньором на этот раз[1205].

Кроме всего перечисленного, в качестве олицетворения преемственности древнегерманских стереотипов сознания в том, что касается особого почитания коня, необходимо рассматривать и включенную в «Первую всеобщую хронику» легенду о захоронении Сида в монастыре Св. Петра в Карденье. Он был погребен, подобно древнему варварскому вождю, вместе с оружием и боевым конем Бабьекой. Очевидно, что эта легенда — яркий пример случая, когда для историка вымысел гораздо интереснее факта. Авторы хроники стремились писать не так, как было, а так, как, по их мнению, должно было быть, заменяя правду вымыслом, построенным на основе характерных стереотипов сознания.

В итоге мы видим живую и непрерывную традицию восприятия коня как атрибута знатности от раннего Средневековья к феодальному периоду. В сочетании с возрастанием военного значения конного войска существование этой традиции должно было неизбежно привести к аноблированию местного рыцарства, к его превращению в низший и наиболее массовый слой военной аристократии.

И действительно, элементы знатности в положении рассматриваемой социальной группы появились во второй половине X в., т. е. в период, когда местное рыцарство (caballarii, caballeros, milites) собственно и начинает упоминаться в текстах письменных источников. Незнатное происхождение этой категории рыцарей очевидно: они происходили из массы зависимого населения сеньориальных вилл (вилланов), противостоявшей низшему слою родовой знати — инфансонам[1206], также проживавшим в пределах территории виллы[1207]. Простые рыцари, пусть даже в качестве исключения, подчас приравнивались в правах к последним (разумеется, имеется в виду фуэро Кастрохериса 974 г.).

С учетом всех отмеченных моментов вернусь к реалиям XIII — середины XIV в. Обладали ли местные рыцари хотя бы элементами того, что Ф. Ирзиглер именовал властью над землей? Безусловно, они были землевладельцами. Правда, их земельная собственность, по-видимому, была невелика. Однако у некоторых из них наследственные владения, хоть и небольшие, были рассредоточены в границах не одного, а нескольких консехо, на что указывает куэльярская грамота 1256 г.[1208] Кроме того, подобно высшей знати, рыцари делали вклады в церкви, передавая им земельные участки, о чем будет подробнее сказано ниже[1209].

К этому следует прибавить еще один важный имущественный критерий, о котором не упоминает немецкий исследователь, но который весьма явно прослеживается на примере готской аристократии Толедского королевства. Уже в тот период скот рассматривался как важное мерило личного богатства. Не случайно в житии св. Фруктуоза упоминается о больших стадах, находившихся в собственности отца святого[1210]. Отмеченный критерий явно прослеживается на примере рыцарства: та же королевская привилегия Куэльяру от 1256 г. признавала за рыцарями право на огораживание пастбищ — «prados defesados» — в пределах их наследственных владений[1211]. Известно, что из этой особой заинтересованности рыцарей в благоприятных условиях для выпаса их скота в 70-х годах XIII в. выросла могущественная Места — объединение скотовладельцев[1212].

Если «власть над землей» в случае местного рыцарства выражается недостаточно явно (в силу относительной скромности размеров их собственных земельных владений), то другой важный критерий — «власть над людьми» — прослеживается весьма четко. Рыцарей окружала их челядь (paniaguados) — домашние слуги и воспитатели их детей (amos), а также работники (aportellados) — пахари, пастухи, мельники, пасечники, часть которых сопровождали своих сеньоров в военных походах и должны были передавать им долю своей военной добычи[1213]. Кроме того, судя по данным пространного фуэро Сепульведы, некоторые из местных рыцарей имели и собственных вассалов[1214]. Таким образом, в небольших масштабах «власть над людьми» была в полной мере свойственна местному рыцарству.

Несколько сложнее обстоит дело с определением соответствия рассматриваемого слоя третьему критерию — знатности происхождения, наличию культа родовой традиции. Однако косвенные данные — жесткий порядок наследования коня и оружия, устанавливавшийся местными фуэро — заставляют предположить, что, по меньшей мере, де-факто статус рыцаря был потомственным. Этому не противоречат и свидетельства документальных источников, подробно регламентировавших принципы наследования рыцарских привилегий.

Но есть и иные, отнюдь не косвенные доводы. Я имею в виду факт существования в Куэльяре, как и в других городах королевства, разветвленной системы рыцарских поминальных братств, известных нам по документам. Судя по данным В.А. Ведюшкина, подобные братства сохраняли огромное значение в Кастилии и в начальный период Нового времени[1215]. Что же касается Средневековья, то на роль подобных братств в системе родовой традиции каролингской аристократии указывает немецкий исследователь К. Шмид, использовавший в качестве источника по истории знати «Поминальные книги» («Libri memorialis»), в которые вносились имена лиц, за упокой души которых служились торжественные ежегодные молитвы[1216]. Д. Гойених подробно описывает систему таких братств, сложившихся вокруг знаменитого монастыря Св. Галла (Санкт-Галлен), расположенного на территории современной Швейцарии. Среди лиц, внесенных в санкт-галленские «Libri memorialis» значились такие лица, как Пи-пин Короткий, Карл Великий, Людовик Благочестивый, Лотарь I и другие[1217].

Куэльярские документы сохранили сведения о развитом поминальном культе, в систему которого самым непосредственным образом были вовлечены местные рыцари. С этим культом во многом было связано возникновение такого специфического института, как капитул городских клириков. Первая сохранившаяся дарственная, изданная в его пользу, датируется 1252 г. В качестве дарителя, сделавшего крупный денежный вклад (100 мараведи) за себя и за свою жену Мариомингес, выступил некий Сангарсия, сын которого Хуан Вела в грамоте 1244 г. фигурирует в качестве городского судьи, т. е. он, как и его отец, должен был принадлежать к числу рыцарей[1218].

Еще ранее, в 1247 г., за право похоронить некоего рыцаря Муньо Гомеса развернулась тяжба между куэльярскими клириками и располагавшимся в пригороде францисканским конвентом. Стремясь сохранить связи с семьей этого рыцаря, четверо клириков церкви Св. Стефана отстаивали право на своего прихожанина даже после того, как рыцарь был похоронен (это произошло не в церкви, а на территории конвента). Приходские священники обратились в папскую