* * *

В какой мере сказанное выше может быть распространено на оруженосцев из небольших городков, подобных Куэльяру и Сепульведе? Применительно к Куэльяру ответить на этот вопрос несколько сложнее, поскольку упоминания об оруженосцах появляются в куэльярских документах достаточно поздно — гораздо позднее, чем в наиболее ранних из рассмотренных нарративных текстов. В частности, ни «Королевское фуэро», ни дополнявшие его две королевские привилегии (1256 и 1264 гг.) не упоминают оруженосцев вовсе, а в круг наиболее привилегированных лиц из числа горожан входят лишь рыцари и их ближайшие родственники — жены (mugieres) и вдовы (bibdas), а также сыновья (fijos) и дочери (donzellas).

Иную картину приводит сепульведский материал. Здесь выделяются два основных факта. Во-первых, на оруженосцев распространялись все привилегии рыцарей (прежде всего фискальные льготы и привилегированные формы судебной ответственности)[1250]. Получается, что оруженосцы по социальному статусу если и не были равны рыцарям, то, во всяком случае, тесно примыкали к ним. Значит, если можно говорить о знатности рыцаря, то можно говорить и о знатности оруженосца. Во-вторых, среди получателей важнейших податных льгот наряду с рыцарями и оруженосцами фигурируют жены и вдовы рыцарей, а также их дочери[1251]. Таким образом, оруженосцы встраивались в уже существовавший ранее круг лиц, которые входили в рыцарские кланы. Получается, что тенденция, отмеченная на материале нарративных текстов, находит подтверждение. Более того, можно с большой долей вероятности предположить, что исчезновение из этого ряда детей рыцарей — знаковое явление: по всей видимости, именно они и получали ранг оруженосцев. При крайней дороговизне боевого коня, рыцарского вооружения и снаряжения[1252] в условиях действия жесткого майората всем сыновьям рыцарей, кроме старшего, грозила участь вечных оруженосцев, т. е. превращение в аналоги английских сквайров.

Несмотря на ограниченность имеющихся у меня данных, нельзя не отметить весьма показательного совпадения: в Куэльяре оруженосцы упоминаются в документах почти в то же самое время — в копии постановлений Бургосских кортесов 1304 г. и привилегии 1306 гг., в том же качестве и в том же контексте[1253]. Иначе говоря, налицо тенденция, а не случайное совпадение. Позднее же подобные упоминания становятся общим местом вплоть до конца Средневековья. Показательно, что, когда в 1457 г. в городке Риаса, расположенном недалеко от Куэльяра, была провозглашена коммуна и приняты муниципальные ордонансы, коммунеро потребовали изгнать из города не только рыцарей, но и оруженосцев: фискальные льготы тех и других ложились тяжким бременем на незнатную часть бюргеров[1254]. Тогда же, в период позднего Средневековья, окончательно и прочно утвердился термин «fidalgo» (идальго), объединявший как рыцарей, так и оруженосцев и употребляемый в этом качестве уже в «Первой всеобщей хронике»[1255].

Таким образом, знатность кастильских оруженосцев, по меньшей мере с начала XIV в., не подлежит сомнению. Что же касается формирования этого статуса, то здесь наряду с материальными причинами свою роль сыграла и целенаправленная пропаганда, совершившая переворот в сознании современников и сделавшая незнатность оруженосца нонсенсом.

4. Особенности сословной идентичности местного рыцарства

Выше речь шла главным образом об истории местного рыцарства Сепульведы и Куэльяра (и — шире — Центральной Испании). Теперь же настало время порассуждать о месте этих локальных сюжетов в истории всего кастильско-леонского рыцарства. Важно понять, осознавало ли себя единым целым сообщество профессиональных конных воинов Кастильско-Леонского королевства XIII — середины XIV в.? И если да, то каким образом формировалась сословная идентичность рыцарского класса в кастильско-леонском обществе?

Поиск ответа на этот вопрос целесообразно начать с обращения к тексту «Семи Партид» Альфонсо X Мудрого. Среди прочего в их тексте содержится одно любопытное положение, включенное в состав рассматривавшегося выше 21-го титула Партиды II, который регламентировал особые права и обязанности рыцарей. Речь идет о законе Partid. II.21.20[1256]. Красноречиво уже его заглавие: «О том, что рыцарям во время трапезы следует читать "истории" о великих подвигах». В данном случае под «историями» (estorias) понимаются исторические сочинения, написанные на разговорном (старокастильском) языке в противовес латинским текстам того же жанра (chronicae, historiae и т. п.).

Согласно закону во время трапезы и во все иные моменты, свободные от занятий, рыцарям надлежало слушать чтение «историй» вслух или же внимать устным рассказам пожилых и опытных рыцарей о великих деяниях прошлого. О том же должны были быть и песни хугларов — один из неотъемлемых атрибутов торжественной феодальной трапезы. Наконец, чтению все тех же «историй» следовало посвящать вечера и даже часть ночи. Не менее красноречиво и завершение текста: «И это делалось [рыцарями] издавна, ибо от выслушивания [таких рассказов] укреплялась их воля и их сердца, и становились они духовно крепче, и стремились к тем свершениям, которых достигли другие…» и т. д.[1257]

Перед нами факт прямого навязывания определенных норм и ценностей, целью (или одной из важнейших целей) которого несомненно являлись формирование и воспроизводство сословной рыцарской идентичности. На подобные факты давно (в 1980-х годах) обратили внимание ученые (главным образом антропологи и культурологи), изучавшие другой, может быть наиболее исследованный, вид идентичности, а именно — идентичность национальную. В частности, Э. Хобсбаум и Б. Андерсон представляют национальную идентичность (да и саму нацию) как некий набор «конструкций и культурных артефактов», как результат целенаправленной деятельности нескольких или даже одного поколения интеллектуальной элиты. В итоге нация предстает как некая «сконструированная реальность»[1258].

Эта точка зрения, конечно, интересна, но не бесспорна. В частности, американский антрополог Э. Смит, который детально рассмотрел концепции национальной и этнической идентичности, сформировавшихся в 60–80-х годах XX в., обоснованно отмечает, что если нацию и можно «сконструировать» сверху, то лишь в той степени, в которой идеи и ценности, исходящие от интеллектуальной элиты, способны найти отклик у остальной части общества. В любом случае объяснить генезис и развитие подобной идентичности лишь каким-либо одним фактором (будь то сознательная деятельность интеллектуалов или же объективные экономические, политические или социальные процессы) невозможно (а теоретические конструкции, исповедующие принцип монофакторности, соответственно, несостоятельны)[1259]. Этот вывод представляется настолько значимым, что, приняв его во внимание, я постараюсь реконструировать тот комплекс факторов, который способствовал формированию и воспроизводству идентичности средневекового кастильского рыцарства.

* * *

Еще в середине XII столетия, составляющем предысторию периода, о котором идет речь, единой рыцарской идентичности в Кастилии не существовало. Тексты этого времени, в частности «История», созданная по инициативе неутомимого овьедского прелата дона Пелайо (ранее 1140 г.), и официальная «Хроника императора Альфонсо» (ранее 1147 г.), четко разделяют знатных