но должен заметить сенату, что ему следовало предварительно испросить Мое разрешение, для чего телеграф представлял все удобства». Когда ходатайствовали о преобразовании хлебных магазинов в Финляндии, Государь (24 апреля — 6 мая) начертал: «Исполнить, причем делаю замечание сенату, что ему не следовало допускать произвольной замены хлебных запасов деньгами, зачем и иметь впредь строгое наблюдение». Затем известен рескрипт на имя генерал-губернатора от 14 — 26 мая 1867 г. Он был вызван недовольством сената на то, что предложение о свободе печати помимо него было передано сейму. «Финляндский сенат до сих пор», писал Император Александр Николаевич, — «никаким законом никогда не был облечен значением и правами существовавшего до 1789 года шведского государственного совета и, следовательно, не мог и не должен был, без особого на то указания, быть признаваем непременным учреждением (как до 1789 года государственный совет) для обсуждения в общем собрании передаваемых Государем сейму предложений».

Конечно, подобные явления представлялись редкими исключениями в долгой службе сената своей родине.

1869 год ознаменовался утверждением сеймового устава, которому придавали первостепенное политическое значение, и потому царская милость была принята ликованием. Но вслед за. радостным настроением, вызванным утверждением нового основного закона, последовало усиленное неудовольствие по поводу преследования печати и придирчивого гонения каждого независимого мнения; такие гонения вошли тогда в систему. Газета «Unsi Suometar», например, запрещена была потому, что она поместила на своих страницах в переводе протоколы одного судебного дела, печатание которых дозволено было судом. Редактор газеты (Ирье-Коскинен) подал жалобу прокурору на финском языке. Жалобу возвратили с указанием, что шведский язык продолжает быть официальным языком страны, а финский язык равноправен с ним только в таких случаях, когда дело непосредственно касается финского народа.

Несмотря на существовавшую цензуру, генерал-губернатор испросил себе особую усиленную власть. В июне 1869 года последовал на его имя следующий Высочайший рескрипт. «Принимая во внимание, что некоторые издания финской периодической печати не только неверным толкованием положения Финляндии относительно империи стараются вводить в заблуждение общественное мнение, возбуждая притязания на такие права, которые не принадлежат сему краю, но и подобными действиями навлекают на жителей Финляндии со стороны прочих подвластных скипетру Нашему стран нерасположение, могущее иметь вредные последствия для Великого Княжества, Мы признали полезным предоставить Нашему генерал-губернатору Финляндии право предписывать о прекращении газеты, временно или вовсе, по его усмотрению».

Этим правом гр. Адлерберг ни разу не пользовался, хотя газета «Helsingfors Dagblad» явно и долго проводила сепаратистские идеи.

Существовавшее постановление о печати от 31-го мая н. ст. 1867 года вызвало большое неудовольствие, которое искало случая высказаться перед троном. 31-го марта (н. ст.) 1870 года гельсингфорсские представители последнего сейма передали в сенат всеподданнейшую петицию Государю о принятии мер к улучшению дел печати. Петиция изложена была на шведском и французском языках и подписана 589 гражданами из Гельсингфорса, Борго, Тавастгуса, Таммерфорса, Фридрихсгама, Вазы, Нюкарлебю, Якобстата и Сердоболя. Одновременно представлены были одинаковые петиции с сотней подписей из Або, Выборга, Гамле-Карлебю и Куопио. Не без основания надеялись, что такое общественное мнение повлияет на Монарха. На другой же день, после подачи петиций в сенат, они были напечатаны в газетах. 8-го апреля (н. ст.) генерал-губернатор получил рескрипт о том, что петиции не будут приняты.

В добавлении к нему, министр статс-секретарь уведомил, отдельным письмом, генерал-губернатора, что Государь чрезвычайно изумлен напечатанием в газетах петиции, которая Ему еще не представлена и о которой Он узнал лишь по слухам. Такое отношение во всяком случае бестактно и неприлично. Вместе с тем Государь узнал, что газеты дерзко нападают на. управление по делам печати, хотя оно того вовсе не заслуживало. При этом Государь сожалел, что в крае, где вообще существуют добрые, честные и правдивые образы мыслей, есть партия, которая, по-видимому, поставила себе задачей возбуждать умы газетными статьями, совершенно непристойными при настоящих обстоятельствах.

Этот случай имел впоследствии отголосок в русской печати, также чувствовавшей тяжелую руку цензуры. В «Голосе» (1871 года № 133) появилась корреспонденция из Гельсингфорса. В заключении редакция говорила, что вполне сочувствовала бы желанию финляндских газет получить большую свободу печатного слова, если бы эта свобода не выходила из пределов прав, дарованной русской прессе.

По этому поводу было указано, что в Гельсингфорсе и других местах происходили сходки без разрешения, лишь по созыву некоторых агитаторов, причем публично обсуждался вопрос о том, что следует предпринять, в виде беспричинной строгости относительно печати. Затем составлялись прошения, которые были публично выставлены для подписи в разных местах. Петиции эти, кроме 3-х или 4-х лиц, известных в Финляндии, подписаны ремесленниками, портными, сапожниками, приказчиками и, наконец, купцами. Если в странах, более цивилизованных и далеко опередивших Финляндию, право произвольных сходок еще не вполне признано, то нельзя думать, чтобы в Финляндии допускалось, кому вздумается, и по какому бы то ни было общественному делу, собирать произвольные сборища для суждения о делах правительственных, хотя бы то и было по предметам, не воспрещенным законом.

Конституционно-монархический дух финского народа не дозволил, однако, приписать наличные цензурные стеснения изменившемуся личному настроению Монарха. В «крае, где вообще царили хорошие, честные и правдивые мысли», тиранию печати объясняли тем, что Монарху не были известны все те мелочи, которыми она была создана и обставлена. Порицанию общественного зинения подвергались те власти, которые искали себе прикрытие за священным лицом Монарха, и предлагали ему издать указы, которые на него возлагали вину за их поступки. Эта система вскоре вызвала движение в общественном настроении, приведшее совершенно не к тому, чего добивались. По обыкновению симптомы волнения прежде всего обнаружились в среде академической молодежи, которая 15-го апреля 1871 года под окнами проф. А. Ф. Нордквиста устроила «кошачью серенаду».

Когда собрался сейм 1872 года, то первый общий его петицией была просьба об узаконенной свободе печати. Государь ответил известным нам уже рескриптом (15 — 27 марта), осуждая земских чинов только за присвоение себе инициативы. Надзор же за печатью. — если не новым законом, то во всяком случае фактически, — был ослаблен. В цензурной строгости едва ли возможно винить генерал-губернатора графа Адлерберга. Ответственность за цензурные тиски должна падать преимущественно на графа Армфельта, недолюбливавшего развязной речи и критики либеральных органов печати.

Цензурной строгости особенно сочувствовал статс-секретариат, откуда продолжали поступать прямые запросы начальнику края, о тех мерах, которые приняты им по отношению к газетам, замеченным в несдержанности. «Helsingfors Dagblad» открыто порицала меры, утвержденные верховной властью, стокгольмская «Aftonbladet» никогда не церемонилась с Россией, но генерал-губернатор ничего этого не замечал, а потому не удивительно, что бодрствовать приходилось министру статс-секретарю. В виду полного нерадения