силой, потому что она не выходит из определенных границ. «Господа, я пью за оформление, за законное давление; одним словом, за воду в мельничном желобе»... Речь произвела заметное впечатление на присутствовавших.

С своей стороны вице-канцлер (с 1869 года) барон Котен выразил порицание поступку и предложил студенческим землячествам высказаться против демонстрации. Выходка студентов, вероятно, находилась в связи с агитацией, которая проявилась в крае, «с целью изменения действующего в Финляндии постановления о печати».

Около этого же времени в крае носились с мыслью поставить памятник одному из героев войны 1808 — 1809 годов, K. В. Мальму и для этого желали открыть общую подписку. Начальство воспретило и то, и другое. Родилось неудовольствие. Газеты стали доказывать справедливость и естественность общего желания. «Мы должны освободить себя от укора в том, что забываем наших ратников 1808 и 1809 годов, писали редакции. Воины Финляндии кровью своей возвысили свой народ в число самостоятельных наций. Это уважение к отцам не должно оскорблять русского народа, умеющего ценить любовь, с которой население края сохраняет свои исторические воспоминания». Газеты приписали воспрещение подписки «политическому страху и трусости». Редактор официального издания «Finlands Allmänna Tidning» проф. Нордквист, возражая газетам, напомнил (в № 81, 1871 года) нарушенный закон, запрещавший всякий публичный сбор, без разрешения начальника края. Затем он смело указал, что вся затея поднята агитацией не без задней мысли.

Финляндцы увлеклись в «излишне большой оценке своей истории и деятельности своих великих мужей». Подобные заблуждения встречаются всюду; явились они и у нас (финляндцев). К ним относим мы, между прочим, идею о том, что финское войско своей чрезвычайной храбростью будто бы произвело такое впечатление на Императора Александра II-го, что он вследствие этого решился включить финский народ «в число наций». Мы не хотим оспаривать возможности, что храбрая оборона и непоколебимая верность законному правительству могли еще более утвердить Монарха в Его намерении дозволить финляндскому народу сохранить свое древнее уложение и подарить ему нынешнее его автономное положение; но всякому, кто знает историю России, известно также, как мало внимания обращалось с русской стороны на эту войну и что решение Императора Александра I относительно положения Финляндии преимущественно зависело от тогдашнего направления его духа, под влиянием которого он как бы искал случая осуществить свои либеральные политические идеи. Мы полагаем также, — продолжал автор официальной статьи, — что эта война в памяти современного населения, и особенно чисто финского народа, вовсе не занимает того места, на которое она возведена в сознании шведского образованного класса, описаниями наших поэтов и историографов. Далее стараются доказать, что это движение, с целью воздвигнуть памятники на могилах финских воинов, самое невинное дело и само в себе не заключает демонстрации. Но ведь газеты приглашают воздвигнуть памятники воинам, павшим на войне против России, тогда как другие сыны отечества, мирными деяниями, заслужившие гораздо в большей мере благодарность своего народа, не удостаиваются такого отличия. Подобное признание и награждение по преимуществу военных заслуг, оказанных в борьбе с Россией, конечно составляет явление, которое неизбежно должно представиться демонстрацией, если и неумышленной, однако бессознательной».

Студенты устроили проф. Нордквисту за эту статью кошачий концерт, шумели и выбивали стекла в его квартире. Граф Адлерберг горячо принял к сердцу эти беспорядки и находил, что «дерзкий поступок» подлежит строгому примерному взысканию с виновных. Вице-канцлер, генерал-лейтенант барон Котен, тоже не любил противоречий, а потому дело приняло серьезные размеры. 5-го Апреля (1871 года) граф Адлерберг послал графу Армфельту шифрованную телеграмму, что «студенты, несмотря на строгое внушение вице-канцлера, произвели новую демонстрацию, проявляя сочувствие редакциям оппозиционных газет. Такая наглость требует немедленно строжайшего взыскания. Просите Государя Наследника (т. е. канцлера университета) телеграммой Высочайше уполномочить вице-канцлера, буде по обстоятельствам мы оба признаем нужным, немедленно закрыть». На этом докладе Наследник написал: «Государь Император согласен на испрашиваемое разрешение, в случае надобности закрыть университет, но прибавил, что весьма желательно избегнуть этой крайности».

Граф Адлерберг поехал в Петербург, совещался с графом Армфельтом и членами комитета о мерах к обузданию студентов и настаивал, в случае нужды, на закрытие университета. Армфельт также горячился, выходил из себя и предлагал перевести университет в Борго или куда-нибудь внутрь страны. Плены комитета не разделили такой крайности, а граф Адлерберг нашел их чрезмерными. Угрозы графа Армфельта оказались лишь ловким политическим маневром, которым он сдержал первоначальный гнев графа Адлерберга. Вскоре вице-канцлер университета барон Котен получил от Наследника Цесаревича рескрипт, в котором говорилось: «По доведении канцлером университета до Высочайшего сведения о беспорядках и буйном бесчинстве, Государь изволил выразить крайнее неудовольствие по поводу этого невежественного и дерзкого поступка, и повелел: если в 24 часа не будут обнаружены все студенты, участвовавшие в демонстрации, то немедленно закрыть университет на один год. Вместе с тем было указано, что студенты, обязанные «исключительно заниматься науками, присваивают себе какое-то политическое значение и мечтают о влиянии своем на благомыслящее общественное мнение и даже на правительственное направление, а потому приказано было составить комиссию для пересмотра университетского устава».

Гельсингфорс 70-х годов XIX ст.

К этому времени граф Ал. Армфельт переменил свою тактику. При докладе дела канцлеру, он уже не одобрял ни мер крайней строгости, ни предполагаемого дарования амнистии, почему канцлер на проекте отношения, представленном Государю, написал: «Граф Армфельт не одобряет посылки этого письма». Письмо к Котену было, однако, послано, но «под рукой ему дано было знать, чтобы студенты, во избежание закрытия университета, повинились». Когда барон Котен предъявил ультиматум, т. е. пригрозил закрытием университета и потребовал от студентов ответ в 24 часа, то они действительно повинились и выдали зачинщиков, которые были исключены из университета. Так кончилось это шумное дело. Нордквист оставил редакторство.

Граф Адлерберг недолюбливал студентов еще и потому, что, после непринятия представленного сеймом закона о печати и издания Высочайшей властью постановления о сем, появились в Гельсингфорсе стихи неприличного содержания, направленные против генерал-губернатора.

Устав 1852 года подвергся некоторым изменениям. Корпоративные права студентов были ограничены. Вице-канцлера, барона Котена, уволили, вследствие столкновения с графом Адлербергом. Место Котена занял прокурор и сенатор барон И. Ф. Пальмён.

Поводы к манифестациям, в которых принимала участие университетская молодежь, не переводились. День рождения И. Л. Рунеберга, Портана, Снелльмана, освящение памятников героям войны 1808 — 1809 годов и пр. сопровождались более или менее резкими выходками не только студентов, но и нередко их профессоров. В сентябре 1875 года министр статс-секретарь вынужден был письменно обратиться к и. д. генерал-губернатора барону Бернгарду Эмануиловичу Индрениусу, с просьбой о принятии мер к расследованию