В XIX в. западные империалисты не обладали монополией на предвзятые и расистские взгляды. Османы, посланные править отдаленными провинциями, оказались такими же «востоковедами», как и их западные коллеги. Уже в XVI в. османские мусульманские интеллектуалы, например, недовольный историк Мустафа Али, диагностировавший упадок империи из-за отказа от укомплектования администрации османскими румийцами, пренебрежительно относились к курдам и туркам. Он описывал их как неспособных управлять собой или другими простаков, легко поддающихся лести и подаркам в виде униформы, лошадей и оружия, но в то же время ненадежных и морально несостоятельных.

В XIX в. османские мусульманские путешественники и чиновники, командированные из Стамбула на албанскую и арабоязычную периферию, изображали албанцев, арабов, бедуинов и кочевников, населяющих Аравию, Ливан, Ливию, Трансиорданию[1004] иЙемен, аналогично тому, как европейцы отзывались о мусульманах и османах, а в Соединенных Штатах – о коренных американцах[1005]. Абдулхамид II сравнил курдов и кочевников Восточной Анатолии с «дикими племенами в Америке»[1006].

Читая рассказы османских востоковедов, обнаруживаешь, что существовало много регионов, претендовавших на звание османского Дикого Запада. Элита, служившая султану в этих провинциях или путешествовавшая туда по другим причинам, рассматривала живших там людей как «диких», «жестоких», «примитивных», «нецивилизованных дикарей», нуждавшихся в просвещении, чтобы их можно было ввести в современный мир. Поскольку многие из них уже были мусульманами, ислам не считался единственным признаком цивилизации. Жителей тех областей призывали отказаться от кочевничества и поселиться в городах, обменять невежество на образование во вновь построенных школах и отказаться от лени и бедности ради трудолюбия. Они должны были улучшить состояние тела с помощью гигиены и современной медицины, измерять сутки 24 часами, чему способствовало строительство часовых башен, и одеваться по вестернизированной позднеосманской моде.

Предполагалось, что так можно искоренить грубые манеры, распущенную мораль и странные обычаи.

Ориентализм был одним из факторов, которые помогли развалить империю. Отходя от ислама и обращения в христианство как основного связующего звена общества и стремясь к цивилизаторской миссии, турки считали себя несущими «бремя османского мужчины» в отличие от албанцев, арабов и сектантов вроде друзов. Иногда они относились к людям в Аравии или Ливане с таким презрением, что называли их нечеловеческими существами, «насекомыми»[1007].

Османские чиновники в арабских провинциях вроде Йемена и путешественники-мусульмане внутри империи или в Африке выражали такую же антипатию к подданным, как британские и французские колониальные администраторы. Богатые османы, ездившие в глубинку, часто демонстрировали ориенталистские взгляды: они судили о местных народах по тому, что считали критериями культуры, находили недостатки и отвергали их как «отсталых», «диких», «несовременных»[1008]. Люди от власти смотрели на население в регионах, проявляя чувство врожденного превосходства, даже если встречали мусульман. Точно так же как европейцы-христиане считали не-христиан наименее цивилизованными, османская элита воспринимала африканцев и не-мусульман как тех, кто находится на шаг позади.

Мехмед Эмин Али-паша, государственный деятель, путешествовавший по Центральной Азии в середине 1870-х гг., называл османскую культуру высшей, а «турецкую расу» лучшей. Он видел расовые причины успеха империи: «Поскольку турки, стоявшие у истоков нашей государственности, пришли под руководством “племени огузов” из прогрессивного, цивилизованного и процветающего региона», они смогли создать «государство-завоеватель мира, объединившее так много наций и сумевшее показать миру модель новой цивилизации»[1009].

Литератор Ахмед Мидхат Эфенди писал в 1878 г., что османам было чему поучиться у Западной Европы, точно так же как обществам с мусульманским большинством было чему поучиться у османов. В то время как Европа продвинулась вперед «благодаря множеству изобретений и модернизировалась с помощью новых законов» и «действительно поразила человеческий разум», общества с мусульманским большинством нуждаются в «нашем руководстве в вопросах прогресса и инноваций»[1010]. Османы, утверждал он, должны взять на себя цивилизаторскую миссию в арабском мире.

Османский переводчик и дипломат 1870-х гг. отмечал, что Судан был нецивилизованной и культурно отсталой страной. Он свысока смотрел на «полуголых» жителей и пренебрежительно отзывался о «нелепых обычаях негров в Центральной и Южной Африке, все еще являвшихся язычниками». Позаимствовав расистские взгляды белых южан в Соединенных Штатах, автор добавил: «У них врожденная склонность к играм и танцам – развлечениям, которые негры любят больше всего»[1011].

Османы выражались как колонизаторы. Несмотря на то что в результате войны 1877–1878 гг. с Россией они потеряли треть своей территории в Европе, Берлинский мирный договор дал шанс стране принять участие в борьбе за Африку. Последние владения османов на этом материке находились в Ливии, ставшей центром внимания Абдулхамида II в последние десятилетия его правления. На Берлинской конференции 1884–1885 гг., также известной как «конференция по Конго», узаконившей иностранный колониализм в Африке, османская делегация назвала свои земли в Триполи, Бенгази и Гате в Ливии колониями. В 1908 г. один из парламентариев критиковал пренебрежение османами Северной Африкой и выступал за возрождение контроля над Триполи, что когда-то позволило создать «самое эффективное связующее звено» между Европой и рынками Центральной Африки[1012]. В «Путешествии по Судану» за 1909 г. дипломат сетовал на тот факт, что османы вовремя не предприняли действий по колонизации, уступив государство другой колониальной державе, Британии.

Османская элита усвоила западноевропейские ориенталистские взгляды. Они и сами выражали ориентализм в отношении подданных.

Османский ориентализм укоренился в представлениях правящих кругов о том, как реформировать империю и сделать ее современной. Более значимым является тот факт, что унизительные настроения царили повсеместно. Власти желали преобразовать свой «Восток»: взяли под контроль провинции, устранили местных посредников (хотя раньше полагались на знать), построили железные и автодороги, начальные, средние и военные школы, казармы, мечети и правительственные здания.

Они стремились превратить отсталые группы – арабов, бедуинов, кочевников, курдов, представителей низших классов и женщин, – препятствовавших прогрессу, в полезное население. Османская элита с середины XIX в. считала себя цивилизованной силой, как и европейские востоковеды. Свою задачу они воспринимали «бременем белого человека в феске», по меткому выражению турецкого историка[1013]. Высшее общество считало себя просвещенным, поэтому ему было поручено поднимать отсталые народы и стимулировать возрождение империи.

По мнению переводчика, упоминавшего районы к югу от Османской Ливии в работе «Новая Африка» (1890), колониализм был благом, ведь «цивилизованное государство отправляет переселенцев в земли, где люди все еще живут как дикие кочевники, развивая эти районы и превращая их в рынок сбыта товаров». Отношение[1014] губернаторов османских провинций к бедуинам было такими же патерналистским, как и у британских, французских и немецких чиновников. Комментарии их жен об арабах были схожи с заявлениями европейских путешественниц.

Художница Насия Нейял, сопровождавшая мужа, губернатора Тевфик-бея, в Иерусалим, где он прослужил губернатором с 1897 по 1901 г., отметила, что их