– Нашел! Нашел место для Дремова!

Копать совковой лопатой было трудно – ею хорошо только землю выгребать из ямы да отшвыривать в сторону, что для такой лопаты в самый раз, а вот втыкаться в твердь, рубить – сто потов сойдет, прежде чем отвалишь какой-нибудь тяжелый ломоть. Павлов работал ожесточенно, стиснув зубы, косился в сторону – на берегу Кана, среди беспорядочного нагромождения льда обнажилось буйное течение; с визгом съехав со скользких камней, оно ломало, кромсало спрессованную шугу, припечатывало ее к берегу, склеивало огромные куски – получались целые горы, обойти которые можно было только по узкой кромке; сани там выстроились в длинную череду, шмыгали одни за другими мимо людей и растворялись в сером утреннем мареве.

Люди продолжали рыть могилу умершему солдату, такому же христианину, как и они, – сочувствовали Дремову и одновременно завидовали ему: отмаялся человек, больше не будет мучаться.

Последним мимо Павлова с дедком прошмыгнул возок с дырявым верхом, заткнутым желтым пуком соломы, возком управлял редкозубый малый в волчьем малахае. Зубы у возницы торчали в разные стороны, были крупные, их никак не могла прикрыть мелкая верхняя губа, и малый этот выглядел сущим людоедом, все время державшим наготове свою страшную пасть.

Берег опустел. Старик Еропкин оставил лом, выпрямился, хватил запаренным ртом морозного воздуха:

– Ух-ху-у! Совсем ушомкался. Передохни, ваше благородие!

Штабс-капитан протестующе мотнул головой: от колонны отрываться нельзя, можно безнадежно отстать, батальон его также не должен оставаться без командира – хоть там и имеются офицеры, но все равно командир есть командир… Павлов подцепил лопатой неувертливый валун, тот проворно соскочил с лопаты, шлепнулся в желтую мякоть, которую не брал мороз, штабс-капитан подцепил его снова, стиснул зубы, поволок из ямы по стенке наверх, но тот снова сорвался. Павлов выругался, разогнул спину. Глянул в сторону ушедшей колонны.

Последний возок, которым управлял людоед в волчьем малахае, был уже едва виден – только кажется, что колонна движется медленно, на самом деле это не так.

– Поднавалимся, Игнатий Игнатьевич, – подогнал он старика Еропкина, вновь подцепил валун лопатой; поволок его наверх, подтащил к краю, засипел, не в силах сделать последнее движение. Старик потуги штабс-капитана засек, подпер снизу лопату ломом, закряхтел, подтолкнул – так вдвоем они и выволокли тяжелый камень наружу.

– Были бы силы – поднавалились бы, ваше благородие, да сил нету, – тихо проговорил старик. – Все силы остались там, за Уралом, на реке Волге.

– И у меня сил нет, – признался штабс-капитан, всосал сквозь зубы воздух, – но поспешать надо, Игнатий Игнатьевич. Мы здесь, – он обернулся, обвел глазами изломанное, присыпанное трескучим снегом пространство, – как голенькие на чьей-то ладони, со вех сторон открыты. Надо хоронить Дремова и – быстрее за колонной.

– Все равно перед порогами колонна остановится, – рассудительно произнес старик, – место там, я разумею, не в пример этому, – он потыкал перед собой рукой, – тут танцевать можно, а там особо не растанцуешься. А с другой стороны… С другой стороны, все может быть, и окажется, что там места в три раза больше, чем тут. Но пока разведают дорогу через пороги, пока прорубятся сквозь торосы – часа два пройдет, не менее. Мы к самой раздаче каши поспеем.

Павлов глянул на возок, где лежали Варя и Ильин, губы у него дернулись, старик Еропкин взгляд его засек и проговорил успокаивающе:

– Все в руках Божьих. Все равно их благородие Ильин на операционный стол не попадет раньше, чем мы одолеем пороги.

Штабс-капитан не ответил, вновь всадил лопату в проволглую, не поддающуюся ни морозу, ни лопате землю, изнутри она словно была пропитана каким-то маслом. Павлов даже смахнул пальцами с тускло поблескивающего острия комочек земли, поднес его к ноздрям – от комочка действительно доносился едва уловимый дух масла. Старик рядом зачавкал ломом.

Болели суставы, болели мышцы, в голове раздавался тупой усталый звон, за ушами плескалась боль. Штабс-капитая пытался сглотнуть твердый клейкий комок, застрявший у него в горле, и никак не мог этого сделать – комок не двигался, мешал дышать. Серое пространство перед глазами сделалось розовым, поплыло в сторону… Штабс-капитан обессиленно опустил руки.

– Я и говорю, ваше благородие, надо отдохнуть, – раздался рядом голос старика.

В ответ штабс-капитан упрямо мотнул головой:

– Нет! – ухватил лопату за черенок и вновь всадил ее в землю. Даже воздух зазвенел противно, тонко, будто в него набили толченого стекла, стекло это склеилось в пространстве, отвердело, и в нем, словно мираж некий, скрылся последний возок колонны, управляемый редкозубым людоедом… Издалека донесся слабый призыв – полузадохнувшееся ржание напрягшегося коня, старающегося выволочь воз из промоины, ржание перекрыл едва слышимый, стертый расстоянием мат, и все стихло.

Минут через двадцать они закончили рыть могилу, положили в нее окаменевшего, завернутого в дырявую холстину с приставшим к ней снегом Дремова, поспешно закопали.

Павлов осенил могилу крестом.

– Погоди, ваше благородие, я сейчас. – Дедок метнулся к возку, выдернул из-под облучка ровную, оструганную палку – хранил ее на всякий случай, если надо будет отойти от возка, прощупать снег, потом достал еще одну палку, покороче – это была планка, оторванная от ящика, приладил к длинной палке, получился крест. – На могиле, ваше благородие, надо метку ставить, кто здесь лежит… Иначе, ваше благородие, Дремов нас не поймет… И не простит.

С этим штабс-капитан был согласен. Проговорил коротко:

– Да!

Старик Еропкин вогнал крест в холмик, пробормотал удовлетворенно – сорвался, засипел, в промороженном воздухе было мало кислорода, нечем было дышать:

– Прости, друг Дремов, что впопыхах тебя похоронили. Видишь, что творится? – он умял ногою землю, озабоченно глянул в пустое пространство, в котором уже ничего не было видно, и заторопился: – Ну все, друг Дремов, прощай!

Павлов, ощущая, как у него нехорошо подрагивают, трясутся ослабшие руки, а ноги едва держат тело, разъезжаются на наледях, проступивших сквозь снег, подошел к возку, опустился перед ним на корточки, но не удержался, упал на колени. Застонал огорченно – в этой слабости он сам себе был противен, потом отогнул край мехового полога и прошептал виновато, не слыша самого себя, будто он оглох:

– Варя!

У Вари шевельнулись ресницы, но глаз она не открыла.

Павлов, ощущая, как у него сами по себе смыкаются, склеиваются глаза, склонился над женой и неожиданно увидел то, что больше всего боялся увидеть, – на лбу у Вари проступила мелкая желтоватая сыпь. Штабс-капитан неверяще мотнул годовой, покусал зубами губы. Варино лицо дрогнуло перед ним, сжалось, на него наполз туман, в тумане возникли страшноватые, пугающе кровянистые пятна, смешались с серым студнем пространства, и Павлов, всхлипнув, вновь неверяще помотал головой:

– Нет!

Сыпь на лбу – это тиф. Самое опасное, что может быть в таком походе, это пострашнее красных партизан, от тех хоть отбиться можно, взвалить на руки пулемет и выйти навстречу пропахшим дымом волосанам, выныривающим из тайги, – тремя очередями их запросто можно загнать назад, в лес, а вот