Павлов наклонился к жене, поцеловал ее в холодную соленую щеку, жалость остро располосовала ему сердце: он не знал, как защитить эту женщину от бед, от хвори, от несчастий, покрутил головой от боли и собственной беспомощности. Он умел толково воевать, умел командовать ротой, батальоном и, может быть, даже полком, умел посылать людей на смерть, и сам был готов умереть, но не ведал, как можно оградить от тягот похода, от лишений, от холода такое хрупкое существо, как его жена…

Некоторое время он шел рядом с санями, косясь на мертвеющее на глазах, с остро выступившим носом лицо Дремова, потом перевел взгляд на Варю.

– Хочу чаю, – неожиданно попросила она.

– Г-господи, да я сейчас, – заторопился Павлов, метнулся вперед, обгоняя медленно ползущие сани, затем обогнал еще одни сани, потом еще и еще – во всех возках лежали раненые. Штабс-капитан торопился к своему поредевшему батальону, где водились разные умельцы – умирающий Дремов, кстати, тоже был из их числа, – эти умельцы могли и одежду чинить без ниток, и обувь подшивать без иголок и дратвы, жарить антрекоты без мяса, как и уху варить без рыбы, а выздоровевший после ранения Митяй Алямкин настропалился прямо на ходу кипятить чай, заваривать его целебными травами. Случалось, Алямкин совал на ходу Павлову алюминиевую кружку, заправленную какой-нибудь пахучей травкой и кислыми пушистыми ягодами:

– Ваше благородие, подкрепитесь.

– Да я не голоден, Митяй, я пить не хочу…

Алямкин виновато моргал добрыми серыми глазами, прикрытыми крохотными очочками, будто стрекозьими крылышками:

– А это не для того, чтобы голод утолить или жажду, это для другого – чтобы сил на весь поход хватило.

Хоть и была трава с ягодами заварена крутым кипятком – фыркающим, круче не бывает, с пузырями, но он рук не обжигал, совсем наоборот. Павлов лепился к кружке ладонями, вбирал тепло…

Длинная, по-змеиному извивающаяся, разношерстная колонна, ощетинившаяся штыками, медленно ползла между черными, в серых наледях скалами, колыхалась, скрипела мерзлым снегом; в движении этом, казалось бы неостановимом, ясно просматривалась обреченность.

Зимние дни – короткие, у вороны и то больше шаг, чем день в этих краях в декабре: посереет, высветлится малость утром небо, прольет на землю сукровицу, рождающую ощущение боли, тоски, одиночества, в плотном небе образуется дырка, в которую люди будут поглядывать с надеждой – вдруг там покажется обсосок солнца. Но солнца все не было, оно, кажется, вообще забыло о людях, и плелись дальше – без сна, без отдыха, усталые, измотанные морозом и дорогой, подсвечивая себе дорогу факелами, чтобы в темноте сослепу не угодить в какую-нибудь гибельную промоину…

Иногда люди поворачивали к берегу и разжигали там костры, чтобы немного согреться, высушить задубевшую одежду, выпить чаю и малость поспать. Трудно было людям.

От батальона у Павлова осталось всего ничего, рожки да ножки, батальон не пополнялся людьми еще с боев на Тоболе, – а бои там были такие, что иногда в атаку поднимались пятьдесят человек, назад возвращались только двое, – но все равно батальон существовал, жил, по-ежиному ощетинивался штыками…

Недавно солдат Демкин метким выстрелом снял с каменного клыка партизанского разведчика – тот поднялся на скале, ладонь к глазам приложил и, не удержавшись, даже сделал картинный жест, полагая, что ни для кого недосягаем. Однако худенький, в длинной шинели, густо заросший волосом Демкин до него дотянулся, снял из винтовки. Далеко было до партизана, не должна была пуля достать, но отечественная трехлинеечка не подвела – разведчик сложился птичкой и рухнул с камней.

– Демкин, а где Алямкин? – спросил штабс-капитан у заморенного, со светящимся лицом солдата.

Тот улыбнулся устало:

– Чайник под полой кипятит. Прямо на ходу… Где же еще ему быть?

Алямкин, отлежавшись после тяжелого ранения, на одной из станций в обозе у красных прихватил крохотную американскую керосинку – агрегат хоть и неудобный и капризный, но для походов очень нужный. Митяй живо сообразил, что надо было брать в том обозе не золото, не связку собольих шкурок, запрятанную в брезентовый куль, а керосинку. Бесценные шкурки он вытряхнул из мешка, в мешок сунул керосинку и, поскольку красногвардейцы напирали и вот-вот должны были взять станцию, проворно сиганул в кусты. Драгоценную керосинку свою Митяй Алямкин вез на батальонной фуре, поставленной на полозья.

Возов, возков, подвод, фур, розвальней, фургонов, саней, телег – по снегу на колесах – выстроилось в колонне столько, что глазу не охватить, шевелящаяся серая змея, надсадно хрипящая, погромыхивающая металлом, стонущая, позванивающая стекленеющим на ходу дыханием, вытянулась уже не на полтора километра, а на все два.

На каждой стоянке в снегу вырывали могилы, оставляли там умерших людей – колонну накрывали не только партизаны – людей косил сыпной тиф, он двигался вместе с колонной.

Пока искал Алямкина, Павлов почувствовал, что у него неожиданно устало подогнулись ноги, он поспешно сорвал с плеча винтовку, подставил ее под себя: что угодно, но только не это… Только не слабость. Если он свалится, то в походе этом и сам погибнет, и Варю сгубит: ей без него не выжить.

Чтобы отыскать Митяя Алямкина, штабс-капитану понадобилось минут двадцать – слишком длинным был обоз, а при таких обстоятельствах свои сани находишь обычно в последнюю очередь, – Павлов начал нервничать, кусать губы, но когда нашел Митяя, успокоился.

Получил от него кружку с душистым, заваренным черникой и сухим смородиновым листом чаем, отправился поскорее обратно и – вот повезло, так повезло – сразу же нашел еропкинский возок, обрадовался ему, расплылся в неосторожной улыбке – нижняя губа лопнула, в трещине показалась кровь и тут же застыла – прихватил мороз.

– Саша, Дремов кончается, – огорошила его сообщением Варя, – до вечера не доживет.

Дремов дожил до вечера. Душа словно не хотела уходить из его могучего тела, и умирал он долго, не приходя в сознание, купаясь в медленно текущей мимо пустых красных берегов кровяной реке, стиснув зубы. Дремов даже в одури не стонал, держался, будто чувствовал: рядом находится женщина, которую нельзя пугать, лишь кадык на его короткой шее делал резкие пульсирующие движения вверх-вниз, вверх-вниз, как поршень. Иногда веки его чуть разжимались, и в узкой щели, в сжиме виднелось что-то живое, влажное; казалось, Дремов хотел увидеть низкое тяжелое небо, удостовериться в том, что оно еще есть, не шлепнулось на землю громоздким пологом, выжаренное морозом, затем веки смыкались вновь.

Идти ночью было опасно. Впереди дымили паром пороги, которые не мог одолеть мороз, плевались в небо целыми столбами густой изморози, схожими с выбросами вулкана. Колонна остановилась на ночь в полутора километрах от порогов.

Заполыхали костры. Тревожные, с красным мятущимся пламенем, делающим лица людей незнакомыми – не узнать ни Каппеля, ни Войцеховского, ни Вырыпаева – никого. Варя смотрела на Павлова и не узнавала его – муж был постаревший, с черными впадинами глаз, какой-то чужой.

Она не выдержала, всхлипнула:

– Саша!

Штабс-капитан приник к ней, взял Варины