Беспамятного, жалобно, по-ребячьи стонущего Ильина уложили на возок рядом с Варей, старик Еропкин бережно накрыл его меховой полостью – отдал свою, в которую кутался ночью.

Прапорщика надо бы немедленно определить на операционный стол, почистить продырявленные кишки, выскрести из залитого черной кровью живота всю грязь, спекшиеся сукровичные ошмотья, но вместо этого Сашу Ильина кинули в возок – ни один врач ничего не сможет сделать на этом морозе, в пути – нет ни условий, ни сил… Генерал Каппель отдал свою палатку под лазарет, санитары поставили туда несколько ведер с мелко наколотыми чурками, подожгли их, пробуя нагреть палатку, но мороз оказался сильнее – первый же раненый, которого попытались прооперировать, скончался от переохлаждения.

Надо было тянуть до деревни – той, что находилась за порогами и о которой как о земле обетованной говорили отступающие. Но до порогов следовало еще дойти – они хоть и рядом, хоть и слышен их звук, но то ли это пороги, которые облизывает кипящая вода, сдирает с камней куски льда, шумит, то ли в небе образовался некий проран, огромная дыра, и из нее доносится грохот иных планет, плющится о бедную землю, то ли происходит что-то еще – не понять.

Как не понять, кто бродит сейчас среди торосов, шатаясь, падая, сипя – то ли люди, то ли призраки.

Наверное, все-таки призраки.

Едва старик Еропкин тронул возок с места, а штаб-капитан покорно зашагал рядом, как дед неожиданно натянул вожжи:

– Тпр-р-ру!

Павлов, с трудом держась за край возка, покачнулся, вскинул голову. За ночь щетина на его лице из черной превратилась в серую – штабс-капитан поседел. Варя опять находилась в забытьи.

– Чего? – выдохнул он.

– А вон. – Старик Еропкин ткнул кнутовищем в продолговатый снеговой холмик.

– Чего вон?

– Дремов наш лежит… Не похоронил его Митяй, не успел – партизаны навалились. Хотел дождаться утра, чтобы посветлу место получше выбрать да яму выдолбить – не получилось. Вот мать честная! – старик беспомощно покрутил головой. – Ваше благородие, ведь русского человека, не похороненного, в волчьем месте оставляем. Надо похоронить.

– Надо, – согласился Павлов. – Только с могилой нам без инструмента не справиться – земля тут крепкая, как камень, мерзлая. Лом нужен.

– Лом у меня, ежели что, есть. И лопата есть. Но земля тут не везде каленая, не везде камень. Есть такие места, где она не промерзает совсем. Теплые воды подогревают ее снизу, не дают замерзнуть. Нам такое местечко надо бы отыскать, и тогда мы – кум королю, быстро справимся… А, ваше благородие?

В воздухе струилась колючая мерзлая пороша, поднималась столбом вверх, повисала там неприятным, наждачно дерущим лицо облаком, потом опускалась под ноги, хрустела стеклисто; когда из тайги налетал очередной порыв ветра – слабый, едва приметный, алмазная пыль вновь взметывалась в воздух.

– А, ваше благородие?

Штабс-капитан молчал. Наклонившись над Варей, он смотрел на ее лицо. Серые губы Вари были плотно сжаты, правая щека подергивалась.

Мимо один за другим проходили возки – гигантская колонна стронулась с места, скрипел снег, возницы ругались на лошадей, хотя их не ругать надо было, а говорить им ласковые слова, скармливать им последний кусок хлеба, беречь, ибо для многих в колонне, обезножевших, занемогших, эти разбитые, кое-как стянутые веревками возки, как и эти заморенные клячи, были единственной возможностью выбраться отсюда.

– А если мы похороним Дремова в деревне? – наконец отозвался на квохтанье деда штабс-капитан.

– Как мы его туда довезем, ваше благородие? Как?

– На возке. Как и всех.

– Кто нам даст место? У нас места нет, а на другую подводу устроить не удастся, я даю голову на отсечение.

– Ах, Игнатий Игнатьевич, храните лучше свою голову при себе. Пригодится.

– Я тоже так думаю.

– Значит, остается одно: копать могилу?

– Не оставлять же Дремова здесь на съедение волкам. – Голос деда сделался сердитым. – Бог нам этого не простит, ваше благородие.

– Что же. – Павлов, глянув на Варю, накрыл ее полостью и отступил от возка. – Копать так копать. Иначе и наши тела останутся где-нибудь незакопанными.

Старик проворно выдернул лом, привязанный веревкой к стойкам полозьев, воткнул его снег у ног штабс-капитана, следом извлек совковую лопату, насаженную на прочный, до блеска отполированный черенок.

– Погоди, ваше благородие, сейчас я определю, где лучше могилу рыть. – Старик подхватил лом, отошел метров на пять, ткнул им в землю; под тупым краем лома чугунно ухнула земля; старик Еропкин мотнул головой отрицательно, отошел метров на десять вправо, снова ткнул ломом в землю. Опять отрицательно мотнул головой.

Мимо продолжали тянуться подводы – возки, накрытые и меховыми полостями, добытыми в деревнях, в которые по пути заворачивала отступающая колонна, и брезентовыми пологами, и с кузовами, сделанными из досок и одеял. Вот проскрипела мерзлыми колесами телега, ее тянула несчастная лошадь, которая выбивалась из сил, стараясь поспеть за общим потоком, понимала – отставать нельзя, дергалась, хрипела, ее нещадно лупил кнутом чернобородый бровастый мужик. Старик Еропкин перестал стучать ломом в землю и крикнул чернобородому:

– Эй, малый, у тебя лошадь через двести метров свалится, дальше будешь тащить телегу сам.

Чернобородый втянул голову в плечи:

– Да она ленится!

– Не ленится, а силенок у нее нету, чтобы такого борова, как ты, вместе со скарбом волочь… Лучше сойди с телеги, помоги лошадке. А в ближайшей деревне, за порогами, купи сани. Не жмись, малый, деньгу в одежду не зашивай!

Чернобородый выругался, взмахнул было кнутом, но тут же сунул кнут под себя и проворно соскочил с телеги. Старик Еропкин застучал ломом дальше, будто дятел: стук-стук-стук…

Павлов вновь вернулся к Варе, приложил ладонь к ее лбу. Лоб был горячим. Штабс-капитан вновь накрыл лицо Вари полостью, оставил только небольшую щелку для дыхания.

Ильин лежал рядом и стонал. Штабс-капитан подошел к нему, склонился над прапорщиком. Тот находился в сознании, мелкое звенящее облачко поднялось над ним – прапорщик шевельнул губами, позвал Павлова.

– Что, Саша? – спросил тот.

– Я очень скоро умру, – донесся до Павлова едва различимый шепот, – осталось совсем немного…

– Саша, на эту тему я с вами даже говорить не буду, – грубовато, с напором произнес Павлов, – не буду и не хочу.

– Я это чувствую, – прошелестел Ильин, – ощущения мои меня еще никогда не обманывали. Обещайте мне сделать одно…

– Что, Саша?

– Матери моей напишите… Расскажите, где я похоронен. Кончится война – она приедет ко мне… на мою могилу… Я этого очень хочу. – Ильин слабо шевельнул головой, захрипел и смолк.

По мелко трепещущим ресницам, которые словно пытались склеиться друг с другом, но никак не могли – что-то не получалось, было понятно: прапорщик еще жив.

– Саша, Саша, – глухо и тяжело, с болью, зримо шевелившейся в нем, пробормотал штабс-капитан и умолк.

А старик Еропкин продолжал гулко ухать ломом в промороженную твердь берега, окутывался паром, топотал ногами – на одном месте стоять было нельзя, катанки примерзали, и снова взметывал над головой торец лома, всаживал «струмент» в землю.

Наконец удары его сделались мягкими, влажными, чавкающими, и старик обрадованно