– Но не бросать же обоз!

– Бросить обоз нельзя, – рассудительно произнес казак, стер с носа мутную каплю. – Там люди.

Здесь, в двух сотнях метров от порогов говорить можно было, орудийный грохот воды не заталкивал слова назад в горло.

– Вот именно, там люди. – Каппель посмотрел на противоположный берег реки. – Теперь попробуем пройти по той стороне. Может, там лучше?

– Может, – проговорил казак согласно, – хотя я лично в этом очень сомневаюсь, ваше высокопревосходительство.

– Все равно надо проверить, – упрямо произнес Каппель, спрыгнул с заснеженного камня, на котором стоял, погрузился в сугроб едва ли не по пояс, качнул головой удрученно – снег был глубоким, но ничего не сказал.

Казак поспешно прыгнул в сугроб следом за генералом и, широко размахивая руками – снег он раздвигал, будто плугом-отвалом в обе стороны, – догнал Каппеля, обошел его, что-то бормоча себе под нос, и дальше двинулся впереди генерала.

– Нельзя же так, ваше высокопревосходительство, – укоризненно проговорил он, – не царское это дело – торить дорогу.

Фраза насчет «не царского дела» понравилась Каппелю, он улыбнулся.

Винтовку казак закинул за спину, дорогу перед собой он ощупывал жердиной, делал это тщательно, окутывался слабым дыханием, сипел – идти было трудно, на обнаженной шее у него надувались жилы, и минут через десять генерал предложил ему:

– Может быть, вас сменить?

– Не надо, ваше высокопревосходительство, – казак в подтверждение своих слов упрямо мотнул головой, – я еще не устал.

Прежде чем сделать шаг, он тыкал жердью вначале в одно место, потом в другое, затем в третье, чтобы определить, не пробивается ли вдруг где-нибудь сквозь лед струйка теплой воды, – вляпаться в промоину очень не хотелось, засекал глухой стук жерди и, убедившись, что все в порядке, двигался дальше. Только тогда двигался…

Каппель в который уже раз подумал о группе, которая ушла вниз по Енисею – как она идет, ей так же трудно или же все-таки легче? Наверное, она идет все-таки легче. Генерал часто думал об этой группе, ощущал ответственность за нее, в нем возникала некая глухая досада – не промахнулся ли он, избрав такой путь для частей, продемонстрировавших ему преданность, но в следующий миг эту досаду решительно давил в себе. Каждый путь имел свои плюсы и свои минусы.

Находясь уже на середине реки, казак привычно ткнул перед собой жердью, и она неожиданно ухнула вниз – казак едва удержал ее. Если бы припозднился на мгновение, жердина ушла бы в бездонную промоину. Казак перекрестился.

– Свят, свят! Место, где черти зимуют. – Потыкал жердиной слева – та же бездонь, промоина, у которой нет ни конца, ни края, потыкал справа – обнаружилось то же самое, и казак перекрестился вновь. – Свят-свят-свят!

Огромная промоина была сверху плотно прикрыта снегом, и ничто ее не выдавало. Гибельное место. Казак резко взял вправо, потыкал слегой снег там – жердина снова ушла в проран. Казак отклонился еще на десять шагов вправо.

– Сюда может ухнуть вся наша колонна, целиком. Вместе с лошадьми и возами. Никто не выплывет. – Махнул рукой, прося кого-нибудь в помощь.

Где-то вдалеке, за пределами серого пространства, ударил далекий задавленный выстрел, за ним еще один, потом еще. Каппель прислушался.

– Это на месте нашей ночной стоянки, – сказал он. – Мы никого там не забыли?

– Если только кто-нибудь от обоза отстал…

Генерал с досадою поморщился:

– Если это так, то надо посылать кого-нибудь на выручку. Надеюсь, Василий Осипович сообразит…

Следом прозвучали еще несколько выстрелов, неестественно зажатых, едва приметных, пачкой, хотя для уха военного человека не бывает выстрелов неприметных или неслышимых – слышен бывает даже беззвучный выстрел, это для человека гражданского, «штатского шпака» всякая далекая стрельба проходит мимо слуха, военный же услышит ее обязательно.

– Кто-то попал в передрягу, ваше высокопревосходительство, – послушав выстрелы, сказал казак, – но мы подсобить этим людям не сумеем. – Он снова перекрестился. – Подсоби им, Господи!

Старик Еропкин отъехал от могилы Дремова с полверсты, не больше, как вдруг впереди, прямо из снега, поднялись несколько серых, забусенных инеем фигур.

– Партизаны! – неверящее ахнул дед, поспешно вытянул из-под себя винтовку. – Ваше благородие, партизаны!

– Где? – вскинулся Павлов, приложил руку к глазам. – Не вижу. Где они?

– Да вон, перед нами, метров тридцать до них… Видите?

– Не вижу, – прохрипел осевшим голосом штабс-капитан, и старик Еропкин понял: у Павлова, как и у Вари, сыпной тиф, потому он и не видит.

– Мать честная! – воскликнул дед потрясенно, губы у него побелели – не ожидал, что штабс-капитан так быстро поддастся тифу.

Штабс-капитан соскользнул с возка, расстегнул кобуру маузера. Покрутил головой. Он не мог понять, что с ним происходит, почему перед глазами вдруг опустилась темная шевелящаяся сетка. Будто идет тяжелый плотный снег.

Внутри что-то заныло обреченно, он вновь покрутил головой.

– Эй, беляки, – послышался впереди громкий, какой-то булькающий голос, словно рот человека был наполнен кедровыми орешками, – поднимайте лапки в гору, поход ваш закончился.

Штабс-капитан мотнул головой – жест был протестующим – и, вскинув маузер, выстрелил на голос, на звук. Следом еще раз нажал на спусковой крючок. Маузер дважды дернулся у него в руке.

Фронт научил Павлова стрелять из любого положения и в любой ситуации – сидя, лежа, раскачиваясь на какой-нибудь веревке, на бегу, в прыжке, стрелять на голос или шорох, в промельк тени, в лучик света, в слабенький, расплывающийся силуэт, и это умение не раз спасало штабс-капитана.

Обе пули, выпущенные из маузера, попали в крикуна, он заорал громко, горласто и повалился лицом в снег – было слышно, как заскрипело это перемерзлое одеяло.

– Эх, ваше благородие, – укоризненно проговорил старик Еропкин, – может, оно и пронесло бы, а сейчас вряд ли…

Он вскинул винтовку, выстрелил в темнолицего, схожего с негром, партизана – здорово прокоптился у лесных костров товарищ, сбил с него дырявый облезлый малахай, партизан выстрелил ответно – не попал ни в деда, ни в штабс-капитана. Выругался громко. Вот тут он допустил неосторожность. Павлов не замедлил ею воспользоваться – голос засек, совместил его с выстрелами и ударил из маузера. Пуля сочно рассадила пространство у самого уха партизана, будто отвалила от арбуза ломоть. Партизан испуганно дернулся и пополз к своему малахаю.

Штабс-капитан выстрелил вторично. Выстрел прозвучал раскатисто, гулко, будто Павлов пальнул из трехлинейки.

– Ах, мать честная! – звонко, с надрывом воскликнул старик Еропкин, бабахнул из своей винтовки. – Вот каты! Откуда вы только вывалились?

Со стороны партизан ударило сразу несколько винтовок. Дедок и штабс-капитан ответили – выстрелили в унисон, два выстрела слились в один.

– Главное, не подпустить их близко, – просипел Павлов, – и малость продержаться. Из колонны к нам придет помощь.

– Придет ли, ваше благородие? – усомнился старик.

– Обязательно придет.

Старик передернул затвор винтовки, снова выстрелил. Он знал, что если на отставшие повозки нападали партизаны, то на помощь редко кто приходил – отбивались сами, потому и усомнился в словах Павлова.

Головной отряд, случалось, вообще удалялся километров на двенадцать, и никакой стрельбы, естественно, никто не слышал.

– Откуда вы взялись, печеные картошки, кто вас принес сюда? –