Одна рота, натянув на колья брезент, сумела разжечь огонь, за ней – вторая, обе роты были из Самарской дивизии генерала Имшенецкого, и вскоре на огне забулькали котелки: каждый человек должен был получить хотя бы полкружки кипятка, согреть себе нутро, в котором, казалось, уже скрипит лед.

– Слишком коротко светлое время, – со вздохом пожаловался Вырыпаев Каппелю, сидя под натянутым пологом у слабого синюшного костерка, который пытался безуспешно раздуть денщик Насморков.

Насморков постарел, обвядшие морщинистые щеки его сделались водянистыми, ослабшие руки тряслись – от голода, от усталости, от того, что он которую уж ночь не мог уснуть на морозе, боялся, что трескотун прихватит, и тогда ему что-нибудь ампутируют, руку или ногу – это с одной стороны, а с другой – сон в поле, в мороз, на промерзлой, прошибающей до костей земле, не приходил… Каппель, глядя на Насморкова, подумал, что прежний денщик Бойченко был проворнее, сноровистее и вообще умел огонь зажигать пальцем – настоящий денщик, будто из сказки Салтыкова-Щедрина. И фамилия у него была подходящая, соответствовала сути – Бойченко.

Но попросился Бойченко из штаба в роту, ушел… Он где-то здесь, в колонне находится, живой. Бредет вместе со всеми.

– Да, очень коротко светлое время, – отозвался Каппель на реплику Вырыпаева, – но что есть, то есть, другого времени не имеем. И сил идти в темноте нет. Достань-ка карту, Василий Осипович!

Вырыпаев подул на пальцы, погрел их, с трудом выдернул ремешок из пряжки, расстегивая полевую сумку – в негнущихся, словно чужих руках ничего не держалось, все выскальзывало. Вырыпаев поморщился от досады, закряхтел и минуты через три достал из сумки карту.

Под полог, на огонек всунулся Бойченко, бывший личный ординарец генерала. Каппель удивился: надо же – легок на помине, только что думал о нем, и вот он, Бойченко, материализовался.

Почерневшие скулы Бойченко были смазаны густым желтоватым жиром.

– Что это, Бойченко? – заинтересованно спросил генерал.

– Топленое медвежье сало, – Бойченко аккуратно потрогал пальцами скулы, – первейшее средство от обморожения, в Сибири лучше снадобья нету, все таежники пользуются. – Бойченко всплеснул руками, выругал Насморкова: – Криворукий ты, однако, парень! Ну кто же столько сырья кладет в костер? Ты сушнячок, сушнячок клади, а потом уж, когда огонь разгорится, добавляй сырья.

– Да где его взять, сушняк-то?

– А где хочешь! В кармане у себя суши, в шинели таскай растопку… Понял? Но сушняк у тебя для разжега костра должен быть обязательно.

– Можно подумать, что ты сам сушняк в шинели, в кармане, таскаешь, – обиженно проговорил Насморков.

– А как же, – спокойно ответил Бойченко. – В кармане и таскаю. – Он порылся в кармане шинели, извлек оттуда несколько сухих смолистых сучков, завернутых в тряпицу, подсунул их под трескучие сырые ветки, на которых никак не мог расправить крылья огонь, трепетал робко, дергался, фыркал, и огонь, разом успокоившись, забормотал, залопотал довольно, сделался ярким, под натянутым брезентом разом стало веселее. Вот что значит руки растут из того самого места, из которого им положено расти!

– Понял? – спросил Бойченко у Насморкова.

– Колдун ты! – произнес Насморков неожиданно завистливо, трескучим голосом, вызвал сочувственную улыбку у Бойченко, который умел многое делать из того, чего не умел Насморков.

– А это вам, ваше высокоблагородие. – Бойченко сунул Каппелю в руку небольшую железную коробочку из-под лакричных лепешек.

– Что это?

– Топленое медвежье сало. Я же сказал. От морозных ожогов.

Напоследок Бойченко отвесил шутливый подзатыльник Насморкову:

– Лови ноздрями воздух, паря, лаптями шевели попроворнее – и сам сыт будешь, и генералов не заморозишь.

Под брезентовое полотно к огню протиснулся генерал Войцеховский, протянул к костру руки, пошевелил пальцами.

– Потери большие? – спросил у него Каппель.

– Каждый день уносит примерно двадцать человек. Не считая обоза.

Каппель опустил голову: он чувствовал себя виноватым перед этими людьми – они поверили ему, пошли за ним не раздумывая, хотя кто знает – может, те, кто присоединился к Барнаульскому полку, находятся куда в более худших условиях, чем те, кто пошел с Каппелем.

Каппелевцам тяжело, беда витает над головами людей, смерть выклевывает из рядов по одному…

И все-таки это были потери небольшие.

– Похоже, занемог генерал Имшенецкий, – сказал Войцеховский, продолжая ловить пальцами пламя.

– Что с ним?

– Пока неведомо… Еще держится на ногах. Но вы знаете, что это такое, Владимир Оскарович, через силу держаться на ногах?

– Знаю. – И без того худое лицо Каппеля сделалось еще худее. – Правильно делает. Я бы тоже так поступил и постарался до конца держаться на ногах.

Войцеховский неопределенно качнул головой – было понятно, что он, напротив, не одобряет, когда занемогший человек пытается до конца держаться на ногах – так больной никогда не выздоровеет.

В истории Гражданской войны было два Ледовых похода, их иногда называют Ледяными походами, иногда Великими ледовыми, или Великими ледяными: один совершил генерал Корнилов по донским и кубанским степям в тяжелую зиму восемнадцатого года, второй – Ледовый поход генерала Каппеля, такой же изнурительный, с потерями… Впрочем, у Корнилова в степи остались лежать тысячи людей, у Каппеля тоже гибли люди, но много меньше, чем у Корнилова, – там, в обледенелых степях юга, шли тяжелые бои.

Однако те испытания, что остались у каппелевцев позади – лишь крохотная часть того, что им придется еще испытать… Это хорошо ощущал Каппель, это ощущал Войцеховский, ощущал Вырыпаев, ощущали все.

Уцелевшие участники этого похода потом писали: люди забыли, что такое тепло, изба, еда, они путали день с ночью, ели сырое мясо, отрубленное от изнемогших, упавших лошадей, жевали муку, лица у большинства из них – почти поголовно – были черными, в пятнах – доставал мороз…

Каппель страдал, как и все, – был худой, промерзший насквозь, до хребта, голодный, усталый. Иногда он говорил – повторял это раз за разом, – что цель у него одна: спасти тех, кто пошел с ним. Если он приказывал что-то сделать, эти приказания бросались немедленно выполнять: Каппелю верили, авторитет его был безграничен.

За днем следовала ночь, за ночью день, за днем снова ночь. Все смешалось, обратилось в одну тусклую длинную дорогу, в ленту, в которой не было ни одного светлого участка, ни одного светлого пятна, ни одного радостного промелька – все только гнетущее, тяжелое, болью вгрызшееся в живое тело.

Снег шел два дня не переставая. Морозы не отпускали. Иногда в пути серые и черные скалы сдвигались, едва не соприкасаясь шапками друг с другом, потом расползались, оставляя вверху небольшой просвет, в который заглядывало равнодушное, начиненное холодом и снегом небо. Временами казалось, что Кан уходит вверх, в гору, ноги оскользаются на ходу, не в силах тащить тело на верхотуру, но люди хорошо поняли, что это – обман, мираж, галлюцинация, от которой лечиться надо молитвами: не может река уходить стеной к облакам…

Полно было осыпей, и, если колонна сворачивала в глубину берега, в скалы, в лес, поскольку там было сподручнее одолеть очередные километры, стоило только берегу чуть приподняться над местностью, нависнуть