Как было указано, второй чертой философского мировоззрения Зайцева является абсолютный детерминизм. Здесь, конечно, нет ничего нового. Издавна люди верили в судьбу, рок: «от судьбы не уйдешь», «чему быть, того не миновать», само слово «суженый» указывает на мнение о предопределенности даже такого, казалось бы, свободного акта, как выбор супруга. Но, как известно, учение о роке возродилось в XX веке в работах статистика Кетле[190], горячим пропагандистом которого является Зайцев. Приводятся цифры устойчивости статистики преступлений (стр. 76, 78). По мнению Зайцева, это – «роковые цифры, которые так весело смеются над человеческой уверенностью в своей свободе, те цифры, которые, как древний рок, управляют судьбами человека и не позволяют ему ни на шаг отступать от своих математических выводов». Зайцев приводит статистику преступлений и из устойчивости преступности делает вывод, что, например, во Франции из 600 человек один должен совершить преступление. Где же тут свобода воли? Правда, оказывается, что, например, кризис 1857 года повысил значительно количество преступлений, значит, никакой абсолютной устойчивости преступлений нет, но это не смущает Зайцева, и он делает вывод об абсолютной невменяемости всех преступлений (стр. 72): «Теперь, когда наука доказала, что свободная воля человека есть изобретение детского самообольщения, то не может быть и речи о вменяемости каких бы то ни было проступков, – если уж однажды сама криминалистика изобрела теорию невменяемости… Между тем, может ли быть что-нибудь неопровержимей по своей ясности и простоте следующей аксиомы: человек есть не что иное как животный организм; животный же организм зависит от тысячи физических условий как в самом себе, так и в окружающей среде: следовательно, человек – раб своего тела и внешней природы».

На этом основании Зайцев отвергает все теории наказания: возмездие (стр. 86), запугивание и предупреждение (87), исправление (стр. 88–89), так как «в комфортабельных исправительных заведениях преступники имеют все то, чего не получает огромное большинство людей, не совершивших ничего. Нелепость подобного контраста столь очевидна, что нечего настаивать на доказательстве его».

Так как наказывать преступника, по Зайцеву, значит то же, что наказывать человека, потеющего сверх меры (стр. 469), и так как исправление тоже невозможно, то выходит, что преступников надо просто предоставить самим себе (стр. 90) и, так как процент преступлений предопределен математическими законами, то от этого преступность не изменится.

‹…› Конечно, представление об абсолютном детерминизме XIX века, пытавшееся устранить разумную и гуманную идею о возможности предупреждения преступлений и исправления преступников по научной обоснованности ничуть не выше старого учения о роке, фатуме, судьбе, кисмете и т. д., но старые фаталисты были несравненно логичнее современных. Они рассуждали так: роком предопределено совершение преступления, но роком же предопределено возмездие за это преступление. Поэтому всякое преступление должно быть наказано, независимо от того, волею или неволею оно было совершено. Понятие вменяемости в древней юриспруденции отсутствовало. Отрицание рока имело чрезвычайно важное практическое следствие: гуманизация судопроизводства. Восстановление «абсолютного детерминизма» – явно реакционный шаг.

Третьей чертой мировоззрения Зайцева является утилитаризм. Здесь, как вообще в своей философии, Зайцев считал себя последователем Чернышевского; но Чернышевский был хорошо знаком с философской школой левых гегелианцев и опирался главным образом на Фейербаха, хотя кое в чем его преодолел, а для Зайцева же и Писарева учителями в философии были вульгарные материалисты. Поэтому к Гегелю они относились с чрезвычайным презрением.

Ненависть к Гегелю сблизила Зайцева с Шопенгауэром, хотя, видимо, он был с ним знаком только из вторых рук. Зайцев старался доказать, что Шопенгауэр, хотя и идеалист, гораздо ближе к Молешотту и Фогту[191], чем к Канту, последователем которого считает себя Шопенгауэр.

‹…› Чем же привлек Шопенгауэр сердце Зайцева? Прежде всего утилитарным подходом к культуре (стр. 269): «Так, перечисляя людей, не приносящих обществу никакой пользы, он составляет их следующий далеко не полный список: канатные плясуны, цирковые наездники, балетные танцоры, фокусники, актеры, певцы, музыканты, композиторы, поэты, архитекторы, живописцы, ваятели, философы». Отсюда Зайцев делает вывод и о науке (стр. 268): «Посчастливится, например, ученому сделать открытие, имеющее непосредственное, практически полезное приложение, – вот польза; большинство же их, как бы ни были полезны для науки, обществу непосредственной пользы не приносят; люди, служащие исключительно науке для нее самой, такие же филистеры в естествознании, как и в других науках».

Утилитаризм Зайцева, естественно, приводит его к сочувствию идеям Милля[192] в его сочинении «Утилитаризм» (стр. 371). Принцип пользы Зайцев считает единственно допустимым: с этим связано весьма распространенное в шестидесятых годах мнение, что самые добродетельные люди являются разумными эгоистами. По сравнению с самым грубым и неразвитым эгоистом «герой, поступая самоотверженно, делает то же, не более; его образ действия выбран им потому, что доставляет ему высокое наслаждение, покупаемое им ценою, быть может, страшных, но сравнительно ничтожных страданий». Ни Зайцеву, ни другим проповедникам «разумного эгоизма» (например, Чернышевскому) не бросается в глаза ясное противоречие: если принцип пользы носит индивидуальный характер, то этим оправдывается решительно все, что доставляет человеку удовольствие, в том числе и чистые науки и искусства, а если придать ему и общественный характер, то непонятно, почему осознание общественной пользы героем можно называть эгоизмом. С другой стороны, несомненно, что широчайшие народные массы любят искусство, а это уже оправдывает и поэзию, и театр, и музыку, и пр.

С особенной силой утилитаризм Зайцева сказывается на его эстетических воззрениях. Он считает себя последователем Чернышевского с его лозунгом: «Действительность выше искусства» (стр. 329). Однако эту линию он развивает гораздо дальше и приходит, например, к такому заключению: «Пора понять, что всякий ремесленник настолько полезнее любого поэта, насколько всякое положительное число, как бы мало ни было, больше нуля» (стр. 216). Правда, дальше, на той же странице он говорит, что «речь идет о служителях чистой поэзии, гнушающейся служить какому-нибудь практически полезному делу», и он очень милостив, например, к Некрасову, но по отношению к театру он совершенно беспощаден (стр. 307): «Нет ни одной театральной пьесы, которая бы давала обществу какое-нибудь положительное знание». ‹…› Театр оказывает прямое вредное влияние на характер и умы людей, часто посещающих его; Зайцев не делает исключения даже для лучших театральных пьес Мольера, Шекспира, Шиллера и приходит к выводу, (стр. 308): «Все эти защитники мнения, что театр приносит обществу пользу, должны зарубить себе на носу и не повторять подобной бессмыслицы. Польза и искусство – понятия, взаимно исключающие, а теперь общество находится еще в таком положении, что ему вредно все, что бесполезно». Нечего и говорить, что по отношению к греческим трагедиям Зайцев был совершенно беспощаден (стр. 308): «…для нас