Петра Великого), но не выдерживает критики, потому что процент «просвещенных» монархов среди монархов вообще слишком мал. Отрицание просвещенного абсолютизма, боязнь непросвещенного народа (как у Зайцева), естественно, казалось бы, приводит к отрицанию народной революции, либерализму и реформизму с требованием возможно большей свободы обсуждения всех вопросов и терпимости к инакомыслию. Этот путь для Зайцева также неприемлем. Разнообразие мнений он считает результатом великого и благодеятельного события – эмансипации человеческого ума и ему человечество обязано многими великими благодеяниями (стр. 343): «…нельзя не видеть, что оно имеет и очень вредные последствия, которые перевешивают приносимую им пользу. Вредные последствия обнаруживаются всегда немедленно; слишком известен исторический факт, что всякий, например, религиозный переворот, составляющий шаг вперед в истории человечества, сопровождается непременно дроблением новой религии на бесчисленные секты. Это, разумеется, прямой результат события, которое само по себе является благодетельно; но это результат вовсе не благоприятный… Всякий, кому дорого дело новой религии и кто желает ей торжества, оплакивает несогласия, возникающие между ее последователями, и усилия всех благородных людей бывают направлены к соглашению и примирению сект, на которые они, к несчастию, раздробились».

Сначала может показаться удивительным, что воинствующий материалист в пользу своего тезиса о необходимости единомыслия приводит факты из истории религий, где, действительно, возникновение сект почти всегда сопровождалось ожесточенной борьбой вплоть до длительных войн и жестоких преследований инакомыслящих. Но мы знаем, что религиозный мир в XIX веке был достигнут не тем, что осуществилось единомыслие, а тем, что восторжествовала свобода совести, достигнута была терпимость к инакомыслящим. И прогресс в науке неразрывно связан с тем, что в той же науке существуют весьма противоположные взгляды, которые, несмотря на противоречивость, приносят каждый свою пользу; а вовсе устаревшие взгляды постепенно отмирают. Но что Зайцеву совсем не нравится (стр. 345–346): «В наше время нередко можно слышать мысль, которая в старину никому не могла прийти в голову: что всякое мнение должно быть равно уважаемо и что можно не соглашаться с ним, но нельзя оспаривать права иметь его, потому что абсолютно истинного и честного нет, а, следовательно, каждый прав со своей точки зрения, как бы ни были противоположны их взгляды. Терпимость к этим проповедникам терпимости – самая худшая из всех терпимостей. Невозможно выдумать ничего более развращающего как подобная терпимость. Неужели же, в самом деле, так-таки и нельзя решить, какой взгляд на данный предмет истинен, верен и честен?»

Ясно: «классик революционной мысли» Зайцев откровенно предлагает вернуться к «доброму старому времени», когда всем полагалось мыслить одинаково. Мы знаем, что «проект введения единомыслия» был разработан и Козьмой Прутковым, но прутковский проект был куда менее решителен, чем зайцевский, заключавший такие перлы как защиту расизма, по отношению к которой действительно терпимость кажется неуместной.

Система взглядов Зайцева только по видимости опирается на науку. На самом деле это новая форма догматической религии, выработанной в мозгу одного человека и которую он ожесточенно отстаивает как единственно возможную.

К чему же приводит система догматов Зайцева? Изданный первый том касается лишь первого периода деятельности Зайцева: в 1869 году он покинул Россию, опасаясь преследования, и с разрешения полиции отправился за границу, где и умер в 1882 году.

За границей он организовал в Турине секцию бакунинского направления, вел вместе с М. А. Бакуниным борьбу с марксизмом. Как известно, М. А. Бакунин (БСЭ, 2 изд., т. 4, стр. 95–98) был идеологом анархии, ярым врагом марксизма. В решении славянского вопроса Бакунин стоял за создание всеславянского государства с царем во главе. ‹…› Видимо, выдающийся ораторский талант Бакунина заставлял не замечать реакционность, заговорщический характер его пропаганды, поставившей себе целью немедленное восстание, стихийное, анархическое, разрушительное и дикое, во время которого должно произойти «неистовое безостановочное разрушение».

Но, может быть, увлекшись М. Бакуниным, Зайцев не разделял его ошибок, был более выдержанным в смысле разборчивости средств? И на этот счет можно сказать с уверенностью, что Зайцев дошел до Геркулесовых столбов[196] клеветы и свою личную мстительность прикрывал революционной «теорией».

Данные для такого утверждения можно почерпнуть в книге Л. Ш. Давиташвили «В. О. Ковалевский» (изд. Акад. наук, 1946). Наш выдающийся ученый палеонтолог В. О. Ковалевский – муж математика С. Ковалевской – принимал деятельное участие в революционном движении, в частности в походе Гарибальди в 1866 году. В это время В. О. Ковалевский пережил очень тяжелый моральный удар, так как среди русских эмигрантов и революционеров стали распространяться слухи о нем как об агенте III отделения. Главным распространителем этих слухов был эмигрант Н. И. Утин, который в 60-х годах примыкал к революционным кружкам, а позже «раскаялся» и получил царское помилование. Основанием слухов было то, что В. О. сопутствовало «счастье» при аресте его знакомых. К этим слухам одно время прислушивались такие люди, как И. И. Мечников и А. И. Герцен, но позднее оба убедились в их несостоятельности. Как указывал К. А. Тимирязев, кто-то по злобе на В. О. Ковалевского, пустил гнусную сплетню, будто он вертелся около Герцена в качестве шпиона. Между В. О. Ковалевским и И. И. Мечниковым возникло резкое расхождение, но потом хорошие отношения восстановились. Казалось бы, история кончилась. Но в 1879 году грязную сплетню восстановил Зайцев, напечатав в женевской газете «Общее дело» статью, как обычно анонимную, «Нечто о шпионах» (Давиташвили, стр. 332), где автор признает, что при разоблачении шпионов «всякая ошибка непростительна и равняется убийству, да, пожалуй, еще хуже», а через два года, т. е. в 1881 году тот же Зайцев в той же газете публикует уже «Теоретические основания суда над шпионами»: «Всякий… заподозрив лицо в шпионстве, не только имеет право, но и прямую обязанность высказать открыто подозрение, хотя бы с риском обвинить невиновного…Разумеется, не должно возводить обвинения легкомысленно; надо иметь для этого полное нравственное убеждение; оно назревает само собой и помимо нашей воли; но раз почувствовав его, надо иметь мужество высказать его громко, не ожидая никаких улик, так как их в этом деле быть не может».

И эту, с позволения сказать, «теорию» Зайцев применяет к великому русскому ученому, отличавшемуся очень горячим, но исключительно благородным характером. Он его называет «шпионом далеко не дюжинным» и хотя не называет по имени, но дает такое подробное описание его биографии (см. Давиташвили, стр. 333, 334), что никаких сомнений в том, кого Зайцев имеет в виду, не может возникнуть. В обычном зайцевском стиле пускается плоская острота о том, что В. О. распространил слух, что «вступает в тесную ассоциацию с Дарвиным, который никак не может обойтись без него для установления своей теории о родстве