упоминать. Например, в таком ходячем справочнике как «Краткий философский словарь», изд. четвертое, 1964 и 1958 г., об этом ничего не сказано. Выступление Писарева против Пастера думали снова поднять на щит Лепешинская и Бошьян. В Словаре отмечено с явным одобрением, что Писарев либералов называет «разнокалиберной сволочью, которая тешится прогрессивными фразами», указаны также его эстетические ошибки, в частности, что он отрицал великое значение творчества Пушкина и что в понимании закономерностей и движущих сил исторического развития он в целом оставался на идеалистических позициях домарксистской социологии.

Но как раз эстетические ошибки Писарева наиболее простительны и понятны. Они действительно являются естественным выводом из положений школы Белинского.

Разница между Белинским и Писаревым только та, что Белинский отклонился под влиянием очарования стихов Пушкина от тех взглядов, которые он сам торжественно провозглашал, Писарев же был более последователен. Разительный пример непоследовательности Белинского можно продемонстрировать на его отношении к известным «Стансам» Пушкина. В 1844 году в статье «Сочинения Александра Пушкина, статья пятая (см.: Избранные философские сочинения, 1948, том второй, стр. 93) Белинский пишет: „Эта пьеса драгоценна русскому сердцу в двух отношениях: в ней, словно изваянный, является колоссальный образ Петра; в связи с ним находим в ней поэтическое пророчество, так чудно и вполне сбывшееся, о блаженстве наших дней“. В 1844 году – „блаженство наших дней“! А через три года, в 1847 году, когда Гоголь всерьез стал (что делал, впрочем, и раньше) защищать один из элементов „блаженства наших дней“ – крепостное право, Белинский пишет знаменитое письмо к Гоголю, где есть такие слова (там же, стр. 519): „Разительный пример Пушкин, которому стоило написать только два-три верноподданических стихотворения и надеть камер-юнкерскую ливрею, чтобы вдруг лишиться народной любви“».

И вовсе нельзя сказать, что Писарев не придавал никакой ценности Пушкину. В той же нашумевшей статье «Пушкин и Белинский» (т. 3, стр. 277) Писарев пишет: «…Пушкин – просто великий стилист и что усовершенствование русского стиха составляет его единственную заслугу перед лицом русского общества и русской литературы, если только это усовершенствование действительно можно назвать заслугою». Совершенно прав Писарев, что Белинский любил того Пушкина, которого он сам себе создал. Поэтому вкратце спор школы Белинского и Писарева может быть сведен к следующей схеме:

а) платформа для спора, признаваемая обеими сторонами: искусство, в частности, поэзия, только тогда имеет ценность, когда выполняет какую-то общественно полезную миссию;

б) тезис школы Белинского: поэзия Пушкина имеет непреходящую ценность, потому что она преисполнена гражданскими мотивами – воспевание свободы, милость к падшим;

в) антитезис Писарева: гражданские мотивы не составляют основы творчества Пушкина и потому его поэзия непреходящей ценности не имеет.

г) синтез: история показала, что даже сейчас, когда положения школы Белинского считаются «установочными», сохранили ценность не только поэзия Пушкина, но даже поэзия, например, Жуковского, Фета и Тютчева, в отношении которых никто не утверждал доминирование прогрессивных гражданских мотивов; это показывает, что платформа для спора неверна. Хорошо, конечно, когда великий поэт является и великим гражданином, это увеличивает его значение. Но великий поэт и писатель, даже не будучи великим гражданином, может заслужить бессмертную славу.

И вот, сравнивая выступления Зайцева и Писарева, находим, что хотя их часто роднят общие и весьма серьезные ошибки, ставить их на одну доску решительно невозможно. Можно не соглашаться, конечно, с выводами Писарева, но нельзя не согласиться с тем, что его критика Белинского – умная критика: он с большой яркостью оспаривает определенное высказанное мнение выдающегося критика. Критика же Зайцева – например, его критика Фета – просто глупа. Он критикует Фета так, как будто стихотворения лирического поэта должны быть точными описаниями действительности, т. е. с чрезвычайно дешевым остроумием доказывает, что у Фета нет того, чего ни у кого из лирических поэтов вообще нет. У Писарева и Зайцева есть ряд расхождений по поводу значения Лермонтова, Л. Толстого и других, что отмечено и комментаторами сочинений Зайцева (см. стр. 39, 454). Писарев с большим уважением относился к повестям Л. Толстого и его роману «Война и мир», а по мнению Зайцева «Русский Вестник» (орган Каткова) «не заслуживает внимания именно потому, что в нем печатаются столь нестоящие вещи, как статьи Иловайского и „Война и мир“ Толстого».

И наши выдающиеся писатели резко отделяли Писарева и Зайцева. К Зайцеву они относились с заслуженным им ироническим презрением, как к «мрачному нигилисту» (выражение Минаева), Писарева же, несмотря на его выходки, ценили как крупный талант. Тургенев отнюдь не был сторонником «нигилистов», но после смерти Писарева вспомнил о нем, как о многообещавшем юноше (Тургенев, Собр. соч., в 12 томах, т. 10, 1956, стр. 286). И несмотря на то, что статьи Писарева о Пушкине возмутили Тургенева, он так отозвался о Писареве после свидания с ним (там же, стр. 287): «Писарев с первого взгляда производил впечатление человека честного и умного, которому не только можно, но и должно говорить правду». И отношение Тургенева к Писареву, конечно, не может быть объяснено тем, что в свое время Писарев дал высокую оценку роману «Отцы и дети». Писарев в письме к Тургеневу по поводу романа «Дым» назвал этот новый роман «страшным и зловещим комментарием» к «Отцам и детям». Он даже пишет: «У меня шевелится вопрос вроде знаменитого вопроса: Каин, где брат твой Авель? – Мне хочется спросить у Вас: Иван Сергеевич, куда Вы девали Базарова?». Кажется, достаточно резко, и Писарев в письме счел нужным оговориться, а Тургенев в ответном письме отвечает: «Если б Вы были короче со мной знакомы, Вы бы, вероятно, не сочли нужным прибегнуть к оговоркам: в выраженьях Вашего письма нет ничего „оскорбительного“ – да и я оскорбляюсь весьма нелегко: этим грехом я, кажется, не грешен. Я, напротив, очень рад Вашему отзыву и готов установить с Вами переписку».

Конечно, и Писарев, и Зайцев оба – нигилисты, но они сходны только в отрицании, а не в конструктивной части своих взглядов, конечно, прежде всего потому, что Писарев неизмеримо умнее, талантливее и честнее Зайцева. Поэтому Писарев и сейчас читается с удовольствием, а Зайцев, несмотря на попытки возбудить к нему интерес, «не нашел до сих пор себе места ни в истории нашей общественной и революционной мысли, ни в истории литературы» (Зайцев, стр. 11).

Грубые ошибки Писарева – детские болезни нашей культуры шестидесятых годов (а сколько подобных ошибок можно найти, например, у Белинского и Чернышевского!): те же ошибки Зайцева – неизлечимый порок. Нигилизм в понимании Зайцева: руби все с плеча, что мне не нравится, – а писаревский нигилизм соответствует точному определению, данному в «Отцах и детях» (Тургенев, соч., т. 3, стр.