человека с павианом» (мы знаем очень хорошо, что Дарвин очень высоко ценил труды В. О. Ковалевского). Но помимо политических инсинуаций Зайцев оклеветал Ковалевского с бытовой стороны (там же, стр. 334): «С другой стороны, в Петербурге около того же времени обнаружилось, что женский вопрос он понимает слишком односторонне, в смысле сводничанья доверяющих ему девиц с нетрезвыми капиталистами, имея в виду вступить потом за известную сумму в брак с этими жертвами его сводничанья и капиталистической похотливости для прикрытия греха». Зайцев не ограничивается разоблачениями воображаемых преступлений В. О., но выражает уверенность, что герой «не замедлит открыть вскоре образцовый публичный дом для продолжения (?) своей торговли мясом» (Давиташвили, стр. 336).

Думаю, что таких мерзостей, как этот «классик революционной мысли», даже М. Бакунин не писал: Зайцев, как было обычно, брал отбросы мысли и деятельности лиц, которым он старался следовать, и доводил их совершенно до чудовищных пределов.

Давиташвили совершенно правильно пишет (стр. 336), что эта дикая травля (помещавшаяся в заграничной газете, считавшейся «прогрессивной») должна была действовать на болезненно самолюбивого В. О. Ковалевского. Она могла быть одной из причин самоубийства нашего великого ученого (в 1883 году).

Как не вспомнить превосходный рассказ Лескова «Административная грация» (в т. 9), который, как известно, при жизни Лескова не мог быть напечатан, да и написан он был за два года до смерти. Совершенно справедливо, что этот рассказ – одно из самых острых произведений в русской литературе, направленное против доносов и провокаций царской жандармерии; но не менее справедливо, что там же с исключительной остротой показано необычайное легковерие нашей прогрессивной молодежи, готовой выносить осуждение популярному деятелю, не выслушав объяснений обвиняемого. В комментариях указано, что рассказ «Административная грация» основан на историческом факте, когда был «убран» неприятный властям профессор Харьковского университета И. И. Дитятин. Но если в случае с Дитятиным была ловкая интрига жандармского полковника, на которую попалось легковерное студенчество, то в случае Ковалевского роль жандарма играл «классик революционной мысли» В. А. Зайцев.

Этот достаточно подробный разбор взглядов и деятельности В. А. Зайцева позволяет дать ему такую краткую характеристику: вульгарнейший материалист в философии, невежда в науке, расист в социологии, вандал в эстетике, дикий анархист в политике, противник демократии в общественной жизни, абсолютный деспот в смысле нетерпимости к инакомыслящим, грязный клеветник по отношению к тем, которые ему в чем-либо оказались неприятными. Неужели все эти качества ему можно простить за его заслуги в деле борьбы с царским правительством и идеалистическим мировоззрением? Но, может быть, Зайцев, переступая все границы этики в борьбе с противниками прогрессивного направления, был корректен по отношению к «своим» и поэтому его надо считать все-таки прогрессистом, поскольку он «наш»? Мы знаем хорошо, что в начале шестидесятых годов шла острая полемика между двумя прогрессивными журналами, которую довольно метко окрестили как «раскол в нигилистах», т. е. именно между «Русским словом» (Писарев, Зайцев, Благосветлов и Соколов) и «Современником» (Салтыков-Щедрин и Антонович) (см. Зайцев, стр. 489). Полемика эта привела к неимоверному ожесточению, грубости и взаимным оскорблениям. Больше всего, конечно, неистовствовал Зайцев, который был противником Салтыкова-Щедрина с самого начала своей литературной деятельности и особенно напирал на то, что Салтыков-Щедрин – бывший сановник (тот четыре года был вице-губернатором сначала в Рязани, потом в Твери).

Салтыков-Щедрин в последнем фельетоне ответил Зайцеву (Зайцев, стр. 491). Он отверг обвинение в стремлении «выругать огулом молодежь» и указал, что имел в виду лишь «вислоухих» (явный намек на фамилию Зайцева – А. Л.) и юродствующих, которые с ухарской развязностью прикомандировывают себя к делу, делаемому молодым поколением и, схватив одни наружные признаки этого дела, совершенно искренно исповедуют, что в них-то вся сила. При этом Салтыков-Щедрин подчеркивает, что к вислоухим и юродствующим он относит публицистов «Русского Слова» – признанных вождей радикальной молодежи.

С замечанием Салтыкова-Щедрина о Зайцеве никак нельзя не согласиться: Зайцев и его последователи вполне достойны тех едких характеристик, которых удостоил «нигилистов» наш великий писатель Алексей Константинович Толстой, весьма схожий с Лесковым по отношению к нему радикальных кругов. Возьмем его прекрасное стихотворение: «Послание к М. Н. Лонгинову о дарвинисме»:

«Нигилистов, что ли, знамя

Видишь ты в его системе?

Но святая сила с нами!

Что меж Дарвином и теми?

От скотов нас Дарвин хочет

До людской возвесть средины —

Нигилисты же хлопочут,

Чтобы мы сделались скотины.

В них не знамя, а прямое

Подтвержденье дарвинисма,

И сквозят в их диком строе

Все симптомы атависма:

Грязны, неучи, бесстыдны,

Самомнительны и едки,

Это люди очевидно

Норовят в свои же предки».

Неплохо фигуры, подобные Зайцеву, изображены в другом его стихотворении – «Баллада с тенденцией».

Но, расходясь резко по многим вопросам с Зайцевым, Салтыков-Щедрин, присоединился впоследствии к отрицательным суждениям о романе обоих спорящих журналов «Русское Слово» и «Современник» (Лесков, т. 2, стр. 722). Конечно, шум, вызванный романом «Некуда», был вызван не его достоинствами и недостатками как литературного произведения, а тем, что он появился в 1864 году, когда был отправлен на каторгу Чернышевский, Писарев находился в Петропавловской крепости, были подавлены польское восстание и крестьянские волнения. Поэтому, как указывает тот же Салтыков-Щедрин, даже из людей, вполне разделявших мнение Лескова, ни один не решился за него вступиться, и многие демонстративно выражали ему свое неодобрение. Эмоциональный элемент играл главную роль, и поэтому роман, списанный с натуры, был объявлен собранием сплетен именно Зайцевым, хотя тип, представляемый Зайцевым, получил довольно мягкое изображение в романе.

Значит, Лесков совершил бестактность, выступая в такое время с реалистическим романом, рисующим в довольно неприглядном виде нигилистов? Но в это же время возник «раскол в нигилистах». Он был начат в 1863 году фельетонами Салтыкова, в которых заключались прямые личные оскорбления руководителей «Русского Слова». Описан, например, прием у основателя «Русского Слова» графа Кушелева-Безбородко. Перед «развалившимся в кресле меценатом» стоит согбенный в дугу философ Ризположенский (т. е. Благосветлов) и униженно выпрашивает денег, критик Кроличков (Зайцев) жадно пожирает стерлядь, публицист Бенескриптов (Писарев) возмущает графского мажордома неумением вести себя за столом и т. д. Сатирические выпады Салтыкова были не менее остры, чем у Лескова, и не менее задевали вполне определенные личности, поэтому, естественно, что и Салтыков подвергся обвинениям в «обоюдоострости», отсутствии четких общественных тенденций. Почему же Лесков за свой роман подвергся осуждению почти равносильному убийству (цитированные выше слова Горького), а Салтыков-Щедрин за сатиру того же характера подвергся брани противников своего же лагеря, не имевшей,