сдержать это бедствие. Были обнародованы превентивные меры – профилактического, так сказать, плана, – применимые на всей территории страны. И тогда страх охватил даже тех, кто еще не испытал на себе тирании сарванов.

Последние, разумеется, укрепляли свое господство едва заметно, никуда не спеша, но в этом и заключалось их коварство.

Административные и социальные службы больше не функционировали. В кантоне становилось все меньше и меньше жителей. Со дня исчезновения Марии-Терезы, ее кузена и кузины каждое похищение вызывало новые отъезды. В Лион и Шамбери прибывали поезда, до отказа набитые крестьянами, и швейцарская граница увидела массовый исход французских беженцев. Охваченные внезапной паникой, ради жизни в каком-нибудь другом месте они за бесценок продавали скот, некоторые уступали свои поля и фермы и спасались бегством, радуясь тому, что удалось найти покупателя. Но то были богачи. Другим же – таких насчитывалось тысяч пятнадцать – не на что было даже уехать. Эти прозябали в нищете, забаррикадировавшись в своих лачугах, словно в берлогах. Несчастные не общались даже с соседями; тем не менее новости до них доходили, но преувеличенные, извращенные и потому лишь усиливавшие их страхи. Орел Робера становился гигантской летучей мышью, которую называли «вампиром», а щука Филибера принимала форму летучей акулы, дракона, тараски готических времен…

Вокруг обреченных деревень золотился урожай, который никто не собирал. Луга зарастали высокой густой травой, в виноградниках длинные гибкие побеги переплетались между собой, торные дороги мало-помалу превращались в непроходимые тропы. Везде царила мертвая тишина.

Иногда какой-нибудь бродяга отваживался на мародерство. Шайки воришек слонялись по деревням в надежде поживиться оставленным добром… Но внезапно жуткие крики поднимались внутри домов или в отдаленных селах: люди сражались с бешеными псами, с забытыми котами, со своими соперниками, со страхом, с… неизвестно чем еще. По прошествии какого-то времени грабежи прекратились. Начиная с этого дня единственными человеческими существами, которых видели скитающимися по лесам и полям, были несчастные сумасшедшие, количество которых увеличивалось с каждым днем. Они выходили из застенков под влиянием умопомешательства, вызванного страхом и долгим пребыванием в добровольном заточении. Полураздетые и праздные, эти бедняги слонялись где придется, питаясь зернами и кореньями. Если верить молве, некоторых из них забрали сарваны; большинство же покончили с жизнью.

Действительно, на деревьях, придорожных столбах, крестах перепутий нередко раскачивались тела тех, кто в смерти искал спасение от страха. По всей долине стояли вереницы опор, поддерживающих электрические кабели, тянувшиеся из Бельгарда в Лион; почти все они послужили лестницами тем отчаявшимся чудакам, которые убивали себя током, дотрагиваясь до проводов. Обугленные мумии скрючивались, словно кривляющиеся обезьяны, на верхушках этих башенок. Трупы, эти вестники свирепствовавшего ужаса, плавали в реках; железнодорожные пути становились местом встречи самоубийц. Повсюду стояли смрад и зловоние. Но благодаря полчищам ворон, которые обрушивались на этот край, он быстро превращался в оссуарий.

Последующие поколения будут удивлены такой паникой, но лишь потому, что забудут, как раньше люди воспринимали подобные бедствия. Для них это была уже не насмешка, не хитрость бандитов, – для них это был конец света. Они с тревогой вспоминали тех животных Апокалипсиса, которые были замечены в небе: тельца, орла, щуку. Для них сарван становился ангелом-губителем. И они верили, что именно с Бюже Иегова начинает опустошать землю.

Десятью веками ранее люди уже испытали подобные страхи. Ужасы 1912 года были сравнимы с ужасами года 1000-го, и если им не суждено было распространиться по всему миру, то лишь потому, что некоторые из них были вполне реальными, тогда как другие являлись лишь порождением неистощимой фантазии[39].

Казалось, некая эпидемия разоряет этот уголок земли. Фактически преследователи совершали свои похищения внезапно, и от них не было никакого спасения, – так зачастую действует холера. Как во времена холеры, на лицах выживших, словно на физиономиях преследуемых рабов, навсегда отпечатывался страх. Их даже не интересовало, куда подевались исчезнувшие, – никто не сомневался в их гибели.

Женщины плакали, когда думали об этом; слезы приносили облегчение, оборачиваясь мгновениями счастья. Воспоминания же о смехе стали почти такими же смутными, как память о потерянном рае.

Все сердца сжимались, особенно ночью.

По ночам все были начеку в ожидании знакомого гудения. Людям казалось, что они его слышат. Они слышали его благодаря самовнушению.

Когда же занимался рассвет, приносивший зной и трупный смрад, через щелку двери, через трещину стены, через отверстие в черепичной крыше несчастные смотрели на это невозмутимое небо, прозрачное и голубое, расчерченное ласточками, это коварное, прикидывающееся безмятежным небо. Весь день они созерцали эту сияющую лазурь. Их ослепленные глаза видели, как то тут, то там возникают волнистые, бесцветные червячки, которые перемещаются, едва только захочешь рассмотреть их получше. И тогда люди ужасались – то были капиллярные сосуды их собственных глаз.

Журчание воды и шелест листьев люди принимали за так страшившее всех гудение. По шестьдесят раз в минуту они видели, как им казалось, всякие ужасы. Многие утверждали, что были свидетелями того, как прямо в атмосферу уносятся различные живые существа и предметы, но поклясться в этом не могли, поскольку уже не верили собственным глазам.

Мирастель оставался последним замком, в котором еще теплилась жизнь. Госпожа Аркедув и ее дочь Люси были нетранспортабельны, а господин Летелье все еще цеплялся за мысль, что когда-нибудь его дети вернутся туда, откуда их похитили сарваны.

Воспользовавшись этим обстоятельством, представители департамента запросили у него подробный отчет о сложившейся ситуации. По получении этого отчета они хотели выработать новую оборонительную тактику. Но направленные в Бюже чиновники пробыли там всего неделю. Этот ад способен был восторжествовать над самыми волевыми, самыми тщеславными, самыми храбрыми.

Весь мир следил за происходящим в Бюже. Бюже был гангреной, на ужасное разрастание которой люди взирали со страхом. Словно неизлечимый больной, который с выступившими на висках капельками пота пожирает глазами поглощающую его язву, весь мир пристально наблюдал за распространением французского рака. В международной прессе печатались санитарные бюллетени. Сан-Франциско уже не смеялся.

Весь мир наблюдал за Бюже, а весь Бюже наблюдал за небом. В любом уголке кантона лишь одно это имело значение – на все прочее людям было наплевать. Откорм свиней, грядущий сбор винограда, ворошение скошенного сена, цветущая рожь, благоприятная или не очень температура, муниципальные прения – все это уже никого не интересовало. Богатство и нищета не принимались в расчет, политика утратила свою важность; могла начаться война, Старому Свету могло угрожать нашествие, на Европу могла обрушиться Желтая опасность – никому до этого не было дела.

Лишь об одном сейчас следовало беспокоиться, лишь одно сейчас следовало устранить: СИНЮЮ УГРОЗУ.

Часть вторая