Шрифт:
Закладка:
– И без шляпы?
– Без.
Секретарь вытащил записную книжку, сверился с какими-то записями и сказал:
– Господин Летелье, что касается необыкновенного освобождения госпожи Летелье, тут все более или менее ясно. У нее окрашенные хной волосы, она была в траурном платье; стало быть, ее приметы совпадают с приметами мадемуазель Шаррас, похищенной 11 июня в Шампани, – у этой мадемуазель, незадолго до того происшествия потерявшей мать, волосы были огненно-рыжими.
– При чем здесь приметы? Бога ради, скажите мне все, что знаете!.. Вся эта путаница!.. Этот теленок, утащивший моего сына!.. Чувствую, я сам скоро сойду с ума.
– Что ж, – участливо начал Робер, – я полагаю… Нет, увольте, я не могу!.. Поставьте себя на мое место: у меня лишь смутные предположения… Я уже говорил вам, господин Летелье: я все открою лишь тогда, когда буду иметь полную уверенность… Но тогда – это более чем вероятно – я могу не заговорить по иным соображениям, если таковые вдруг возникнут… пусть даже всего лишь из страха посеять страх…
«Из страха посеять страх? – повторил про себя господин Летелье. – Приметы Люси, совпадающие с описанием мадемуазель… Как бишь ее?.. Ну и ну! Полная ерунда!.. А что, если… Ну и дела!.. Весь этот арсенал, который я заметил в шкафу!.. И эта уборка в три часа ночи!.. Черт! Черт! Уж не спятил ли и он тоже?..»
С этими неприятными думами астроном покинул комнату Робера. И мы вынуждены признать, что поступки последнего с каждым днем все чаще и чаще вынуждали господина Летелье полагать, что его секретарь теряет рассудок.
Глава 20
Безумие
Спустя двое суток доктор Монбардо, в высокой медицинской квалификации которого сомневаться не приходилось, поручился, что выздоровление его свояченицы – всего лишь вопрос времени и терпения. Мадам Монбардо вновь поселилась в Мирастеле – в качестве сиделки; и хотя мадам Летелье по-прежнему очень остро на все реагировала, хотя малейшая неожиданность приводила ее в возбуждение, хотя не проходило и пяти минут без того, чтобы она не попыталась оттолкнуть кого-либо судорожным жестом или не заговорила о странном теленке, слабое, но очевидное улучшение ее состояния подтверждало прогноз доктора.
Это было неслыханной удачей, учитывая то, сколь сильным было потрясение: едва волосы больной стали отрастать, все заметили, что они совершенно белые. До сих пор этого не было видно из-за хны. Мадам Летелье выздоравливала бы более быстрыми темпами, бывай она на свежем воздухе, но даже при условии, что она сама пожелала бы выйти из замка, в эти страшные дни никто бы ей этого не позволил, так как после похищения Максима, осуществленного с такой дерзостью, цинизмом и проворством, каких до сих пор за сарванами не замечали, жители Бюже если и выходили из дома, то лишь с бесконечными предосторожностями. Мсье Летелье и сам противился подобным выходам родных и близких. В такие моменты он вновь погружался в депрессию и, предаваясь бесконечным размышлениям, скорее был занят не разгадыванием тайны, а обдумыванием собственного подавленного состояния. Однажды, когда госпожа Аркедув спросила, нашел ли он что-нибудь, он ответил:
– Я нашел, что нужно всегда любить своих близких, как если бы им предстояло вот-вот умереть.
Робер совершенно извел его своими причудами.
У Коллена проявлялись неоспоримые симптомы умопомешательства. К тому времени многие уже тронулись умом от страха. Неужели от подавляемого страха помешался и Робер, человек блестящего ума?.. Все говорило в пользу этого.
Его безумие началось со вспышек радости и неуместного, вечно веселого вида. Вскоре после этого он начал замыкаться в мрачной сосредоточенности. Движимый некой идефикс, он совершил новое путешествие, на сей раз не в Лион, а в Женеву, и вернулся из Швейцарии в один из самых жарких дней 1912 года с перекинутой через руку тяжелой меховой шубой.
Теперь ничто уже не могло помешать ему ускользать по утрам на долгие тревожившие всех прогулки, затягивавшиеся до позднего вечера. Он возвращался ровно в семь, но сразу же после ужина мономан исчезал снова; на следующий день опять уходил из дому…
И в каком виде! Не менее шутовском, чем облик самого Тибюрса! Облаченный в очень теплый шевиотовый походный костюм и высокие, до колен, гетры из толстой кожи, какие только приспособления он с собой не брал! Небольшой охотничий нож, который был закреплен у него на боку. Револьвер в кобуре, зафиксированной на портупее из лакированной коровьей кожи. На груди у него сходились ремни, на которых висели дорожные фляга и сума, с одной стороны, фотоаппарат «Кодак» и внушительных размеров призматический бинокль – с другой. На спине он носил рюкзак из зеленой холстины, набитый некими загадочными предметами, а с рюкзака свисал весьма интригующего вида небольшой резиновый валик. Голова его была покрыта теплой шапкой из меха выдры, тогда как меховая шуба покидала его правую руку лишь для того, чтобы согреть руку левую.
Снарядившись так, сей тщедушный человечек покидал Мирастель и, одетый словно для полярной экспедиции, шагал по пыльным дорогам под солнцем, которое палило так, что, казалось, способно было иссушить океан. На эти дороги больше не выходили дорожные рабочие. Робер беспрестанно топтал усеянные выбоинами шоссе, встречая на них лишь редкие, наглухо закрытые повозки и единичные автомобили, спешащие оказаться в каком-нибудь другом месте. Иногда ему приходилось переступать через ручейки муравьев, пересекавших тракты республики, иногда – обходить кучки камней, упавших с гор и так и оставшихся лежать посреди дороги.
Доводилось ему, и довольно часто, подниматься на Коломбье, где он бродил как неприкаянный, как праздношатающийся поэт, любитель лесов и вершин. Казалось, его интересуют только открывающиеся сверху виды. Его взгляд переходил с одного на другой с поразительной быстротой, и ни одна из красот этих мест не ускользала от его внимания.
Сперва гору Коломбье покрывал снег, затем – нарциссы, вскоре ее заполонит малина. Сейчас же на ней властвовали кузнечики, которые, заслышав шаги Робера, вычерчивали молниеносные дуги то красные, то сиреневые. Но этому необычному фланеру не нравилось их стрекотание, покрывавшее луга музыкальным ковром, и он то и дело бормотал:
– Э! Боже мой! Опять эти кузнечики! Черт бы их побрал, этих кузнечиков! Проклятые кузнечики!
Или какой-нибудь другой монолог в этом духе.
Замкнутый и спокойный, пунктуальный и улыбающийся, он входил при втором ударе гонга в столовую замка. За столом он ничего не отвечал на замечания и упреки и выглядел совершенно довольным своими похождениями и причудами. Видели его только во время вечернего приема пищи.
Господин Летелье заметил, что он куда-то уходит и по ночам. Когда же астроном изъявил желание запереть своего
