16 [И] книги имеют свою судьбу (лат.). Начиная свою рецензию этой цитатой (усеченным фрагментом изречения «Pro captu lectoris habent sua fata libelli»), автор — возможно, бессознательно — ориентировался на пушкинскую заметку 1830 г.: «Habent sua fata libelli. Полтава не имела успеха. <…>».

17 Серьезные изъяны этого издания, не отмеченные ни в одной из рецензий (см. примеч. 6), проанализированы в письме кн. Г.С. Гагарина Быкову от 14 ноября 1912 г. (Литературное наследство. М., 1989. Т. 97. Кн. 2. С. 534–541; публикация А.А. Николаева). См.: Пигарев К. Судьба литературного наследства Ф.И. Тютчева // Там же. М., 1935. Т. 19/21. С. 390–391.

18 Страхов Н. Ф.И. Тютчев // Страхов Н. Заметки о Пушкине и других поэтах / Изд. 2-е, дополненное. Киев, 1897. С. 270–271; впервые: Новое время. 1886. 4 (16) сентября.

19 Брандт Р. Материалы для исследования «Федор Иванович Тютчев и его поэзия» // Известия ОРЯС Академии наук. 1911. Т. XVI. Кн. 2. С. 136–232; Кн. 3. С. 1–65.

20 Белый Андрей. Символизм: книга статей. М., 1910. С. 275.

21 См.: Брюсов Валерий. Далекие и близкие: статьи и заметки о русских поэтах от Тютчева до наших дней. М., 1912. С. 16.

22 История русской литературы XIX века / Под ред. Д.Н. Овсянико-Куликовского. М., 1909. Т. 3. С. 460; впервые: Журнал для всех. 1903. № 6.

23 Под укороченным заглавием перепечатана в кн.: Эйхенбаум Б.М. Сквозь литературу: Сб. статей. Л., 1924. С. 50–61.

24 Запросы жизни. 1912. № 47. 23 ноября. Стб. 2695.

Кирилл Осповат. «Властителям и судиям» Державин и придворное политическое благочестие

Ода Державина «Властителям и судиям», переложенная из псалма 81 и напечатанная впервые в 1780 году, в переработанной редакции — в 1787 году в окончательном варианте под нынешним заглавием в 1808 году, известна прежде всего скандальной историей публикаций: в 1780 году эти стихи были по неустановленной причине вырезаны из отпечатанного уже номера «Санктпетербургского вестника», в 1795 году в подносном списке стихотворений Державина вызвали неудовольствие Екатерины, усмотревшей в них революционную крамолу, а в 1798-м, уже в павловское царствование, как сам Державин напоминает в «Объяснениях…», не были пропущены цензурой в составе «Сочинений» (см.: Державин 1864–1883,1: 109–113; III: 595–596; Державин 1973:111–112; Державин 2002: 554–555; Луцевич 2002:455–463). В1795 году Державин вернул себе благосклонность императрицы, сочинив и передав ей особый «анекдот», и придавал этому эпизоду немаловажное значение: он рассказан не только в «Объяснениях», но и в «Записках», где стихотворения автора вообще упоминаются нечасто (Державин 2000:182–184; окончательную редакцию оды и «Анекдот» см. в приложении). В исследовательской литературе утвердилось самое первое поспешное суждение Екатерины, так что в оде Державина чаще всего усматривают «антивластительскую, противомонархическую идею» (Серман 1973: 68–69); напротив, переубедившее императрицу авторское опровержение («царь Давид не был якобинец») обыкновенно не принимается в расчет. Между тем обозначенные там смысловые перспективы дают возможность уточнить толкование оды «Властителям и судиям» и отдать должное семантической сложности ее поэтического языка, колебавшегося между фрондой и охранительством, придворной политикой и духовной поэзией.

I

Аргументация «Анекдота» строится вокруг нескольких тем, имеющих узловое значение для всего державинского корпуса. Литературный жест поэта оправдывается по аналогии с поведением царедворца.

Эта параллель, без труда объясняющаяся собственной карьерной историей автора, не может быть, однако, отнесена к биографическим случайностям — за ней стоит вполне определенный, хотя еще недостаточно исследованный социокультурный архетип. Сближению поэтической работы и политического служения способствует, в частности, избранная Державиным форма библейского переложения, поскольку Священное писание «повелевает народам» почитать «земных владык». Этот аргумент уводит далеко за пределы литературных отношений Державина к Екатерине и изящной словесности вообще. Представление о том, что библейское вероучение обеспечивает устойчивость монархического порядка, было глубоко укоренено в политическом мышлении и идеологических практиках европейского абсолютизма, и Россия не была в этом отношении исключением.

Хорошо известно, что осмысление политического господства в понятиях христианского благочестия порождало при европейских дворах своего рода монархический культ, на русском материале описанный в классической работе В.М. Живова и Б.А. Успенского о «сакрализации монарха» (Живов, Успенский 1996). Бытованию этого культа способствовала определенная традиция политической рефлексии, которую можно назвать politico. Christiana и которая толковала священные книги как источник политических истин. Вышедшая в 1751 году Елизаветинская Библия, естественно оказавшаяся в самом средоточии официального благочестия, предварялась посвящением императрице и, согласно его формулировкам, содержала в себе «вся, я же Тебе, и всему достоянию Твоему к благополучному в сем мире житию, и к непреложному небесному блаженства стяжанию потребная». Вслед за тем воспроизводилось предисловие к изданию 1663 года, выпущенному с благословения царя Алексея Михайловича; здесь при помощи ходячей ветхозаветной цитаты (Притч 8:15–16) действующие принципы абсолютистского государственного устройства отождествлялись с «Божественной премудростью»: «Тою царие царствуют, и законницы правду разсуждают: Тою князи повелевают, и силнии пишут правду» (Библия 1757, л. 4 об., 6). Державин, который воспитывался в елизаветинские годы и которого с детства мать «старалась пристрастить к чтению книг духовных» (Державин 2000: 9), подобно многим своим современникам, прочно усвоил навыки политического прочтения духовной литературы. Об этом сам он свидетельствует в наброске незаконченного «Рассуждения о достоинстве государственного человека» (1812), где недостаточность его познаний в политической теории объясняется обычным для его сверстников плохим образованием: «Книг, кроме духовных, почти никаких не читали, откуда бы можно было почерпнуть глубокия и обширныя сведения царственного правления» (Державин 1864–1883, VII: 630).

В числе духовных книг такого рода вполне могли быть сочинения Феофана Прокоповича, изданные в четырех томах гражданского шрифта в начале 1760-х годов, в период петербургского ученичества Державина, с предисловием, восхвалявшим «Феофана перваго из наших писателей <…> красноречием толь великаго» (Феофан 1760, без паг.). Близкий к Петру I Феофан определил пути политического богословия петербургской империи и, в частности, создал канон придворной проповеди. Среди его проповедей Державину должно было встретиться и «Слово о власти и чести царской, яко от самого бога в мире учинена есть, и како почитати царей и оным повиноватися людие долженствуют» (1718). Эта развернутая гомилетическая апология абсолютизма опирается на многочисленные библейские места; особое рассуждение посвящено политической экзегезе 81-го псалма. Священный статус монархов Феофан обосновывал следующим образом:

Бози и христы нарицаются. Славное есть слово псаломское: «Аз рех: бози есте, и сынове вышняго — вен», — ибо ко властем речь оная есть. Тому согласен и Павел апостол: «Суть бози многи и господие мнози». Но и прежде обоих сих Моисей такожде именует власти: «Богом да не глаголеши зла и князю людей твоих не рцы зла». Но кая вина имени толь высокаго? Сам господь сказует у Иоанна евангелиста своего,