Я милость воспою и суд,

И возглашу хвалу я Богу;

Законы, поученье, труд,

Премудрость, добродетель строгу,

И непорочность возлюблю <… >

(Ключ 1822: 22; ср.: Державин 1973:112)

Подобным образом мог толковаться и псалом 81 (82), текстом которого Лютер советовал «каждому князю» («ein iglicher Fuerst»), то есть владетельной особе, исписать все свои покои и утварь:

Denn hierynn finden sie, wie hohe, fuerstliche, adeliche tugent yhr stand uben kan, Das freylich Weltliche oeberkeit nach dem predig ampt der hoehest Gottes dienst und nuet-zlichst ampt auff erden ist, welche yhe solt einen herrn troesten und reitzen seinen stand mit freuden zu fueren und solche tugent drinnen zu uben. [Ибо оттуда узнают они, в какой высокой княжеской и дворянской добродетели может упражняться их сословие, ибо мирское правительство после проповедничества есть высшая служба господу и наиполезнейшая на земле, что должно ободрить всякого господина и побудить его пребывать в своем положении с радостью, упражняясь в таковой добродетели] (Luther 1913:198 )1.

И у Лютера, и в державинских переложениях библейские наставления обращаются к «властителям и судиям» — не только монархам, но и их служителям, отправляющим государственную власть. В 1777 году, за три года до сочинения оды «Властителям и судиям», Державин неожиданно для себя «принужден <… > был, хотя с огорчением, вступить на совсем для него новое поприще» статской службы (Державин 2000:80), так что вопрос о законности и о долге судьи имел самое непосредственное значение для его самосознания. Нежеланию Державина «быть статским чиновником», обыкновенному для его общественного круга, противостояли описанные Р. Уортманом постоянные попытки русской монархии «внушить дворянству хотя бы какую-то озабоченность состоянием правосудия»: «В течение целого столетия самодержавие донимало дворян официальными призывами не гнушаться канцелярской службой и утверждало ее достоинство» (Уортман 2004: 75). Поток этих призывов, к которым Державин вынужден был теперь прислушиваться, усилился с появлением в 1775 году «Учреждения для управления губерний», составлявшего гордость Екатерины и имевшего своей целью упорядочить весь механизм государственного управления. В числе публицистических воззваний такого рода было, например, «Слово о побуждениях, служащих к принятию судейской должности, и о удовольствии оттуда проистекающем», произнесенное в 1777 году епископом Ростовским и Ярославским Самуилом Миславским, будущим товарищем Державина по Российской академии. Похвалу статской службе Самуил основывает на стихах 81-го псалма:

может ли человек возгнушатися тем почтеннейшим именем, которое на себя приемлет сам Бог? Ибо он есть верьховный судия. Может ли удалятися от тех богоугодных упражнений, в коих соучаствует сам предвечный Законодатель правды? Ибо он, как Царь и Пророк Давид уверяет, стоит в сонме Богов, то есть правителей земли и судящих, посреде же Боги разсудит. Есть ли он вообразит то божественное орудие, посредством котораго возлагается на него сия любезная Богу, и полезная ближнему должность, то не может он не ощутить в себе некоей отличной силы, привлекающей его, быть в совете правых, и сонме возвещающих суд. <…> Но Вы! коим по соизволению августейшей нашей самодержицы, вручено зерцало истинны и правды; Вы чувствительнейшия души! коим найпаче свойственно в жизни сей питатися таковым удовольствием, спешите засвидетельствовать свою ревность, по мере сил ваших, употребите все труды и дарования ваши. Судите сиру и убогу, смиренна и нища оправдайте, измите нища и убога, из руки грешничи избавите его (Самуил 1778:3–4,8 об. — 9).

В том же 1777 году Платон Левшин изъяснял 81-й псалом в проповеди «при открытии присутственных мест в новоучрежденном Калужском Наместничестве»:

суд на земли совершаемый почитается судом Божиим. Ибо как верховный света Правитель вся содержит числом, весом и мерою, то по сему и хощет и повелевает, дабы суд именем его на земли отправляющие подражали правосудной Его святости. Следовательно, кто б нарушал сие обязательство, тот не только ответствовать должен в причиненном другому нещастии, но и во оскорблении величества Бога сим преимуществом его почетшаго. По сей причине Святый Давид, и Пророк и Царь, Духом Святым нарицая правителей и судей богами, между коими сам Бог присутствует: Бог ста в сонме богов, не оставил притом приложить, что сии боги верховному Судии должны дать отчет в своих делах: Бог ста в сонме богов: посреде же боги разсудит, судити будет: Доколе судите неправду, и лица грешников приемлете? Из сего одного о правосудии понятия уже и видно довольно, сколь великое и важное на правителей и судей возлагается обязательство. О блажен, кто таковому званию по достоинству соответствовати возможет! Блажен, кто столько будет щастлив, чтоб быть виновником многих щастия; а чрез то образ Божий в себе сохранит в полном его собрании! (Платон 1779–1806, III: 270–271)

Стихами 81-го псалма подкреплялась официальная этика государственного служения, сформировавшаяся еще в Петровские времена. Согласно емкой формуле Ю.М. Лотманаи Б. А. Успенского, «[г] осударственная служба превращается в служение Отечеству и одновременно ведущее к спасению души поклонение Богу. Молитва сама по себе, в отрыве от «службы», представляется Петру ханжеством, а государственная служба — единственной подлинной молитвой» (Лотман, Успенский 1996:131). Как показывает Б.П. Маслов, в петровской официальной моралистике — не в последнюю очередь в проповедях Феофана — сложился «новый тип субъективности: на основе представления о задолженности христианина появляется концепция гражданского долга как внутреннего нравственного императива» (Маслов 2009: 247). Эта концепция не утратила действенности и в державинское время; преамбула к екатерининскому «Учреждению для управления губерний» завершалась воззванием к богу: «да вселит Он в сердца употребляемых в сие дело усердие к точному и нелицемерному отправлению должности <… > и главнейшим поношением да будет упущение должности, и нерачение о части блага общаго, им ввереннаго, и да наставит всех и Нас Самих на путь, Ему Творцу во всем благоугодный» (ПСЗ XX: 231). Религиозное понимание долга службы было свойственно не только языку официальных предписаний, но прочно укоренилось в дворянском благочестии XVIII века. Прибегая к формулам, распространенность которых в эту эпоху хорошо документирована (см.: Державин 1864–1883, VI: 665–666; Осповат 2006: 252–255), Державин пишет о себе в «Записках»:

с начала и в продолжение всей своей службы имел в себе непременное правило, чтоб никогда, никого, ни о чем не просить, и ни на что не напрашиваться и, напротив, ни от чего не отказываться, и когда какое поручат служение, исполнять оное со всею верностию и честию, по правде и по законам, сколько его сил