Шрифт:
Закладка:
ежелиб люди не были уверены о будущих за добро и зло воздаяниях, то никакое бы и общество стоять не могло. Ибо без сего чем Государь своих подданных удержит от зла? чем возбудит к добродетели? Награждениями, скажете вы, и наказаниями. Но много бывает потаенных злодейств, в которыя проникнуть нельзя: много скрытых добродетелей, которыя здесь без награждения остаются. Так чем же, паки говорю, верховный начальник утвердит законы свои? Поистинне напоминанием Божия правосудия, которое ни злых без наказания, ни добрых без награждения не оставит (Платон 1779–1806,1: 266).
III
В придворном скандале, развернувшемся вокруг оды «Властителям и судиям» в 1795 году, отобразился непростой социокультурный статус писательского высказывания. В «Анекдоте» Державин открещивался от журнальной публикации оды, сделавшей ее доступной широкой публике, и вписывал свой литературный жест в систему властных отношений двора: «некий стихотворец» напоминает своим собеседникам историю о «придворном докторе» Александра Великого (известную русскому читателю XVIII века из многократно переиздававшегося труда Курция; см.: Курций 1767: 246–252) и сравнивает с его лечебным «зелием» свои стихи, которые, по его утверждению, «так же здравы и спасительны» для «государей и вельмож». Этот ход не столько ограничивал действительную аудиторию оды «Властителям и судиям» — речь все же шла о публикации в составе сборника державинских стихотворений, состоявшейся в конце концов в 1808 году, — сколько обозначал ее социальную адресацию, точнее — «речевую функцию», складывающуюся, согласно классическим формулировкам Тынянова, в «соотнесенности с бытом», в первую очередь «с ближайшим внелитературным рядом — речью, с материалом соседних речевых искусств и бытовой речи». Одическому жанру, как известно, Тынянов вменяет «ораторскую» установку: «Дальнейшие бытовые ассоциации — произнесение в большом, в дворцовом зале» (ПИЛК: 228, 278). Хотя эта формула не может быть механически применена к державинскому переложению 81-го псалма, его несомненная соотнесенность с придворной речью имеет принципиальное значение.
Речевая ситуация оды «Властителям и судиям», в которой посредничество между «всевышним богом» и «земными богами» вслед за библейским пророком и по его подобию вверяется светскому литератору, метафорически и метонимически соотносит неопределенную социальную роль писателя с важными архетипами придворной культуры и воплощавшими их речевыми формами. Как можно заключить из нашего изложения, установка державинской оды ставила ее в один ряд с придворной проповедью. Хорошо известно, что социокультурный опыт гомилетики имел первостепенное значение для становления светской литературы в XVIII веке. Ю.М. Лотман очерчивал преемственность послепетровской светской литературы по отношению к духовной словесности и указывал на аналогию в их функциях: «В новом секуляризованном государстве церкви было отведено место пропагандиста правительственных мероприятий, официального публициста», и «от литературы власть ждала того же — пропаганды своей программы, сакрализации главы государства, публицистичности и панегириков». Лотман пишет далее, что, «сливаясь с государственной машиной и превращаясь в лишенного самостоятельности исполнителя ее задач, церковь теряла свою культурно-общественную функцию — функцию носителя общественной нравственности. Та же угроза возникала и перед литературой» (Лотман 2000:92–93; см. также: Живов 1996:368–370). Как кажется, особенности придворной культуры заставляют несколько скорректировать эти формулировки; хотя солидарность духовной словесности XVIII века с абсолютистским государством не вызывает сомнений, функции ее не ограничивались собственно «пропагандой» — распространением среди подданных выработанной властью «программы». При всей политической несамостоятельности придворной проповеди она имела узловое значение для самоосмысления правящего слоя.
Об авторитете придворных проповедников позволяют судить относящиеся к середине 1760-х годов «Записки» Порошина, где отобразились ранние успехи Платона Левшина, в ту пору законоучителя Павла Петровича. Первая же запись Порошина посвящена празднованию дня рождения наследника 20 сентября 1764 года; в тот день проповедью Платона «Ея Величество приведена была в слезы, и многие из слушателей плакали, когда проповедник на конце предлагал о терпении Ея Величества в понесении трудов для пользы и безопасности отечества» (Порошин 1881:3). Год спустя Платон вновь произнес при дворе проповедь, в конце которой «оборот к Ея Величеству и к Государю Великому Князю тронул сердца всех весьма приметно. Многие глаза в слезах были видны». Потом Екатерина заметила прилюдно: «Отец Платон делает из нас все, что хочет; хочет он, чтоб мы плакали, мы плачем; хочет, чтоб мы смеялись, мы смеемся» (Там же, 438). Умиленное восхищение придворных своей императрицей, передавшееся ей самой, объяснялось в обоих случаях тем, что Платон вменял Екатерине официальную этику государственного служения, предписывавшую, «дабы мы в трудах не ослабевали, но с прилежанием всяким упражнялися бы в делах своея должности» (Платон 1779–1806,1:196), — так что монархиня представала нравственным образцом для своего двора. Сходный эффект лежал в основе придворного успеха державинской «Фелицы» (1782): императрица расплакалась над одой, ставившей ее в пример ближайшему окружению («Подай, Фелица! наставленье: / Как пышно и правдиво жить» [Державин 2002:74]), и действительно «разослала министрам своим по экземпляру» в поучение (Державин 1973: 113–114; Державин 1864–1883, III: 601–602, 605). Проповедники заслуживали высочайшее одобрение не только похвалами; в октябре 1764 года Екатерина отозвалась о проповеди Платона: «Отец Платон сердит севодни был; однакож очень хорошо сказывал. Удивительный дар слова имеет» (Порошин 1881: 51). По сообщению И.М. Снегирева, некто из придворных ответил ей: «Проповедник при Дворе всегда покажется сердитым, когда будет говорить прямо истину» (Снегирев 1890: 24). Эти слова описывают традиционную нравоучительную прерогативу придворной проповеди Старого режима, полученную ценой безусловной верности монархическому строю. Архетипом такой проповеди служил переложенный Державиным 81-й псалом, обличающий грехи «земных богов». Лютер в своем толковании особо останавливался на обязанностях проповедника и разъяснял: «nicht auffrhuerissch ist die oeberkeit straffen, wo <…> es durch Goettlich befolhen ampt und durch Gotts wort geschehe <…> wie hie der Psalm beweiset [не мятежно обличать власти, когда <… > это в господней службе и господним словом совершается <…> как здесь псалом доказывает]» (Luther 1913:197) — Наставник Платона Левшина, придворный проповедник Елизаветы Петровны Гедеон Криновский (его проповеди были собраны и изданы по особому распоряжению императрицы) цитировал этот псалом в особом «Слове об истинне»:
Истинною,
