по авторскому свидетельству, очень понравившаяся императрице (см.: Державин 1864–1883, IX: 234), — диктовала благонамеренное прочтение оды «Властителям и судиям»: провозглашенные там священные законы отождествлялись с принципами екатерининского правления. Устраняя подозрения в политическом инакомыслии, Державин согласовывал свою литературную партию с ролью, доставшейся ему в придворной политике. Как показывает Уортман, в основе бюрократической деятельности Державина лежала «вера в то, что законодательство может исполняться точно или, на худой конец, хоть как-то соблюдаться», — вера, не соответствовавшая запутанному состоянию российской юстиции и бессильная ослабить «беспорядочную сеть неформальных властных отношений и коррупции, от которых зависело отправление правосудия». Державин поэтому «не годился для службы в исполнительных учреждениях, зато <… > был словно рожден для выполнения функций надзора» (Уортман 2004: 193–194> 204). В качестве статс-секретаря ему было вверено «наблюдение за сенатскими мемориями, чтоб он по них докладывал ей, когда усмотрит какое незаконное Сената решение» (Державин 2000:138), так что собственное требование «сохранять законы» он мог считать теперь главным своим должностным полномочием. Ходасевич пишет: ««Друг царский и народный» — вот, по его определению, истинный вельможа. <…> Таким он желал стать и сам. Тут, именно в этой точке, поэтическая деятельность соприкасалась у него со служебной. По его мнению, слова поэта должны быть им же претворены в дела. Обожатель Екатерины мечтал быть ее верным сподвижником, поклонник Закона хотел стать его неколебимым блюстителем» (Ходасевич 1988:103). В «Записках» Державин говорит, что его «дух <…> склонен был всегда к морали» и поэтому, «если он и писал в похвалу торжеств ее [Екатерины] стихи, всегда, однако, обращался аллегориею или каким другим тонким образом к истине» (Державин 2000:187). Литературная работа рассматривается здесь в придворной перспективе, и в понятии морали служебный этос Державина смыкается с его литературной манерой: роль блюстителя корпоративной нравственности правящего слоя, взятая на себя статс-секретарем императрицы, объясняет и дидактическую поэтику составленной «тонким образом» оды «Вельможа», первоначально ходившей — как до этого «Фелица» — в столичном придворном кругу, и патетическую назидательность оды «Властителям и судиям»2. Речевое обличие библейского пророка, принятое на себя Державиным в этой оде, было удачной метафорой его политического авторитета. Политическая мысль начала Нового времени, сопрягавшая христианское вероучение с абсолютистской идеологией и нередко представлявшая придворную службу подвигом праведника, образцы ее находила в пророческих книгах (см., напр.: Martens 1996:121–165). Именно так библейская история толковалась в двух поздних трагедиях Расина, написанных в свое время для придворного исполнения и вышедших по-русски в начале 1780-х годов, — «Гофолии» (Афалия. М., 1784) и «Эсфири» (Есфирь. М., 1783). «Эсфирь» много позже послужила Державину источником для одноименного либретто (1814); по точному заключению его публикатора А.О. Демина, у Державина (как и у Расина) библейский Мардохей «олицетворяет собой «справедливого вельможу», помогающего несчастным и выступающего заступником угнетенных перед лицом высшей власти, а также являющегося духовным наставником этой власти, — роль, на которую Державин неизменно претендовал на всем протяжении своей придворной карьеры» (Демин 2002:364). Как напоминает Демин, сюжет о Мардохее и царице Эсфири был изображен в одном из «чертогов» потемкинского праздника 1791 года, и Державин в своем «Описании» хвалил «вкус и намерение хозяина, или всякаго вельможи <… > который подобными нравоучительными бытиями украшал свое жилище и сердце» (Державин 2002: 514). Параллель между служением пророков и государственной службой развивалась и в поэме Ф.-К. Мозера «Даниил во рве львином», изданной в русском переводе в 1781 году. Мозер (Friedrich Karl von Moser, 1723–1798) был известный и успешный администратор, который, по словам знавшего его Гете, «хотел вдохнуть <…> совестливость в жизнь чиновничества» и «действовать как государственный муж», при этом «не поступаясь своим моральным достоинством». В его поэме, излагающей историю пророка Даниила, «благомыслящий администратор и придворный, претерпев разные беды, достигает высокого и почетного положения, но неподкупная праведность, из-за которой его едва не сгубили враги, теперь, как и прежде, служит ему щитом и оружием» (Гете 1976: 67–68,118). Счастливый финал поэмы сопровождается молитвой Даниила, ставящей его судьбу в пример будущим царедворцам:

пример мой да будет благословен у тысящей грядущих по мне. Сотвори его глубоким и живым впечатлением у всех, кои по воле судеб Твоих ожидают тягчайшего жребия, быть советниками Государей и Князей, и познать важность чина ввереннаго им от Тебя, да воздадут Тебе должный отчет. Однако не попусти ни кому, который только любит душу свою, собственными своими силами, не познав Твоего благоволения, покушатися итти во двори Царей и Князей: но всякому, котораго туды послеши, даждь кроткий и бодрый дух. Направи око их на Тебя и на Твою истинну; учреждай, озаряй и утверждай все их помышления, дабы они сим незыбленным постоянством не преклонялись ни на какие неправедные советы, и слепо не повиновались бы неправосудным повелениям! <…> отъими страх человеческий и лицеприятие от рабов Твоих, коих ты определети хощеши ко званию сего толь развращеннаго под долготерпением Твоим состоящаго света <…> да не уповают ни на милости Царей не боящихся Тебя! (Мозер 1781:106–109)

В «Записках», представляющих собой, по точному замечанию Уортмана, «повествование оскорбленного в лучших чувствах праведника» (Уортман 2004:194), Державин описывает собственные карьерные падения и взлеты в сходной богословской перспективе:

в одно воскресенье, проходя он [Павел I] в церковь, между собравшимися в прихожей зале увидев Державина, с гневным взором, по обыкновению его раздув ноздри, так фыркнул, что многие то приметили и думали, что, верно, отошлет Державина в ссылку или по крайней мере вышлют из города в деревню; но Державин, надеясь на свою невинность, пошел, будто ничего не приметя, в церковь, помолился Богу и дал себе обещание в хвалу Божию выпросить к своему гербу надпись: «Силою вышнею держуся», что на другой день и исполнил <…> он никакой другой подпоры не имел, кроме одного Бога <… > когда они были в церкви, то посреди самой обедни входит в церковь фельдъегерь от императора и подает ему толстый сверток бумаг; жена, увидев, помертвела. Между тем открыв сверток, находит в нем табакерку, осыпанную бриллиантами, в подарок от императора присланную за ту оду, при письме <…> в коем объявлено ему от его величества высочайшее благоволение (Державин 2000,215–217).

Высочайшая немилость предстает у Державина, как и у Мозера, одним из элементов легитимистского сценария правдивости; будучи статс-секретарем Екатерины, Державин жаловался: «я докладываю всю истину, какова она в бумагах», а «Государыня гневается» (Там же, 154). Сходным образом можно истолковать скандал, вызванный «дерзкой» одой «Властителям и судиям» и грозивший Державину серьезной опасностью. Литературная маска библейского пророка позволяла описать любые «гонения» как доказательство истинной благонамеренности и канонизировала соответствующие политические функции словесности,