но с неизбежностью смерти. Согласно проповеди Платона «о том, какая для нас есть польза уверенным быть, что будет человеческим делам суд», составляющей важную параллель к державинской оде, воспоминание о смерти должно было предостерегать «государя» и «министра» от грехов служебного несоответствия. Тот же Платон рассуждал в другой проповеди:

О блаженная кончина, когда кто к ней приближается в спокойствии духа, с миром. <…> Добрый судия, который трепетал на одно воспоминание неправды, и который своим утешением поставлял доставить справедливости удовольствие, отходит от света сего с миром <… > Сколь же напротив те несчастливы, которые отходят от сего света в смущении и безпокойствии: ибо сие есть знаком, что прежде нежели осудил их суд Божий, уже осуждены они от собственной совести своей. Как например тот судия, при последнем дыхании своем, вообразив, что надобно ему в сей час предстать пред суд Бога нелицеприемнаго, не содрогнется весь, который судейство почитал для себя случаем, чтоб больше собрать имения, и туды весы свои наклонял, где усматривал больше злата и сребра? (Платон 1779–1806, III: 169–171)

Выразительно развернутая в державинской оде мысль о смертности «царей» не ставила под сомнение законность мирской власти, но подтверждала ее этический кодекс и служила нравственной дисциплине правительствующих. В 1785 году в Петербурге вышла нравоучительная книжка (переведенная, надо думать, с немецкого) с показательным заглавием «Вседневныя размышления государя христианина». Одна из ее главок отправлялась все от того же стиха 7 псалма 81:

Я чаял было, что вы Боги; но вы умираете также, как и другие люди. Псал. 82 <sic> Настоящая наша жизнь не будет продолжаться вечно; она кончится скорее, нежели о том думать можно. Сия необходимость судьбы не минет и Государей, равно как и самых последних человеков; нет у нея никому изъятия. Чем более кто имеет причины любить свою жизнь, тем менее помышляет о том, что она кончится. И так Вельможи не могут миновать страха смерти. Как нападение ея гибельно! и как горесть ея несносна! Можно предупредить одно, и смягчить другое, если думать об ней часто. В том состоит прямая услуга Вельможам от подвластных им, когда они смерть почаще им напоминают. Правда, что сие заключение неприятно нынешнему веку; однако оно не смотря на то, истинно и справедливо (Вседневныя размышления 1785:4~5)-

Сходным образом мотивы Псалтыри использованы в «Рассуждении о суетной жизни человеческой» Фонвизина, посвященном смерти Потемкина в 1791 году (Державин воспел ее в «Водопаде»):

Внезапная кончина вельможи, восшедшего на самый верх могущества и славы, привела мне на память некоторые места из священных творений царя Давида. <… > Тщетно предпринимаем, бог располагает! По воле его смерть, несмотря ни на титла светлости, ни на силу знатности, ни на блеск сокровищ, разит смертных внезапным ударом; она не дает им времени ни совершить благодеяний своих тем, кому добра желают, ни удовлетворить тех, пред кем чувствуют себя виновными. О вы, обманувшиеся в надежде будущего своего счастия пресечением жизни преставлыпегося вельможи! <…> Не сами ль вы виноваты, не внемля остерегавшего пророка, глаголавшего сие: не надейтеся на князи и на сыны человеческия, в них же несть спасения: изыдет дух его, и возвратится в землю свою; в той день погибнут вся помышления его. Смерть сия есть великое поучение сильным мира сего. Она являет, что слава мира есть суетна: и да не приложит к тому величатися человек на земли (Фонвизин 1959, II: 79–80).

В «поучение сильным мира сего» Фонвизин приводит слова псалма 145; переложение этого псалма, выполненное Ломоносовым и послужившее одним из источников оды «Властителям и судиям», Державин цитировал в своем оправдательном «Анекдоте». Этот ход имел бы немного смысла, если бы в ломоносовском переложении выражался «протест против <…> угнетателей» (Ломоносов 1965: 27), как часто полагают исследователи. За тремя строфами, приведенными Державиным и напоминающими о непрочности земной «гордости и власти», у Ломоносова следует похвала праведнику — тому,

кто себя вручает

Всевышнему во всех делах

И токмо в помощь призывает

Живущего на небесах, <… >

Творящего на сильных нищу

По истине в обидах суд,

Дающего голодным пищу,

Когда к нему возопиют. <… >

Господь пришельцев сохраняет

И вдов приемлет и сирот.

Он дерзкий грешных путь скончает,

В Сионе будет в род и род.

(Ломоносов 1965: 215–216) В качестве божественных атрибутов здесь упоминаются те обязанности праведного царства, которые державинская ода вменяет «властителям и судиям», в первую очередь — «по истине в обидах суд». Бренность «князей земных» оттеняет неизменность и святость предписанных свыше политических начал. Этот контраст был вполне привычен для официального политического богословия. Платон Левшин рассуждал в проповеди 1764 года:

все властелины пред Богом суть только строители и экономы носящии на руках своих ключи, чтоб отворять и затворять то, что им повелено, и во всем поступать по предписанному правилу; а един Бог есть полный властелин всех вещей, и верховный правитель всех дел. Пред ним падает всякая высота человеческая, и затмевается всякое блистание славы. Ему единому вся тварь вопиет: благословение и слава, премудрость и хвала и честь и сила и крепость Богу нашему во веки веков. Слышите у бо Царие, и разумейте, научитеся судии концев земли, внушите держащии множества, и гордящиися о народех язык, яко дана есть от Господа держава вам и сила от Вышняго. Пред ним не тот велик, кто наружным всех удивляет сиянием, но кто порученную себе от него должность исправляет верно <…> (Платон 1779–1806,1:175).

«Высота человеческая», исчезающая после смерти, не тождественна «державе», полученной «от Вышняго» и поэтому не подверженной упадку. Сходным образом у Ломоносова — и у следующего ему Державина — «тщетна власть князей земных», полагающаяся на свою «гордость» и опровергающая тем самым собственное достоинство, предстает греховным искажением истинного облика власти, воплощенной в фигуре праведника и причастной божественному долгу. В слове 1777 года «о том, в каком мы должны быть разположении, когда ищем себе какой либо должности» Платон разбирал истинное и ложное понятия о чести, осуждал потребность «блистанием одежд, выезда, множеством титл <… > всех простых во удивление приводить: сие есть суета», — и наставлял: «ищи честности, а честь сама собою последует. Ищи прежде царствия Божия и правды его, и сия вся приложатся вам» (Платон 1779–1806, III: 362–363). В слове 1779 года на ту же тему он заключал, что «прямая честь и достоинство состоит в прилежном и верном должности исполнении» (Там же, IV: 309). Различие ложной и истинной чести отзывается в рассуждениях фонвизинского Стародума: «Степени знатности рассчитаю я