Нуржан кивнул.

– У нас, казахов, змею, что заползла в юрту, не убивают. Ты в нашей юрте – змея, но тут ты в безопасности. Как обходятся с ней, ты тоже знаешь. Или, стоя у стремени своего бека, ты даже это забыл?

Нуржан помотал головой.

– Значит, помнишь. Нужно капнуть змее на голову молока и осторожно выпроводить из юрты. Так же мы и с тобой поступим. Я договорюсь с персидскими купцами, которые привозят мне старые книги, они увезут тебя. На хадж тебе потребуется год или более. Немного денег мы дадим. По дороге найдешь способ заработать еще. И после хаджа ты останешься в любом городе или в любом ауле. И в Москве, и в ставке Тауекель-хана тебе делать нечего. Ступай, самец-албасты. Поживешь с нашими жигитами, только не смей выходить за ворота. А вздумаешь – готовь себе саван. Пока приедут персы, рана твоя заживет. Молчи. Мысленно возблагодари Аллаха. Не меня, а Аллаха, понял, болван?

– Надо послать грамотку нашему подьячему, – сказал Ораз-Мухаммад, когда Нуржана вывели.

– Погоди. Пусть сперва князь прикажет дьякам прекратить розыск об убитой Айгуль. Подьячий, думаю, с трепетом следит за тем розыском. А когда будет от князя такое повеление – он сам поймет, что неспроста. После ваших похождений у Крымского двора надобно держаться друг от друга подалее…

Меж тем Деревнин ждал хоть какого известия или от Ораз-Мухаммада, или от князя Урусова. Известия не было, он сильно беспокоился. И, как предвидел Кадыр-Али-бек, повеление князя более не искать убийцу девки Айгуль, поскольку он найден и отдан неким важным особам, сказало подьячему именно то, чего он желал услышать. Можно было вздохнуть с облегчением и выпроводить Воробья с его бестолковым семейством, а двору в Остожье искать покупателя. Что же касается увезенной в Казань Ульяны, Деревнин не ощущал в душе никаких позывов к милосердию, буркнул лишь: «И поделом». Пока есть санный путь – сможет, коли захочет, вернуться домой.

Наутро после этой прекрасной новости Деревнин получил распоряжение: взяв двоих земских ярыг и большие казенные сани с возником, ехать в Ростокино, там воры попытались ночью ограбить купеческий амбар, сторож поднял шум, прибежал народ с кольями и вилами, один вор скрылся, другой, прыгая с забора, сломал ногу. Он назвался Петрушкой Корноуховым. Такой человек значился как раз в столбцах Земского двора, отметился хитро задуманной кражей двух больших серебряных братин и одной ендовы, а выдала его полюбовница. Было совершенно непонятно, для чего человеку, умеющему красть золото и серебро, вдруг понадобилась дешевая рухлядь из амбара. Так чтобы Деревнину привезти этого страдальца на Земский двор, а в Ростокине отобрать сказки у тех, кто был при ловле лиходеев и может описать того, кто удрал. Статочно, что и он в столбцах отыщется.

– Слава те Господи! – воскликнул Деревнин. Редко так случалось, что воля начальства совпадала с его желанием.

Ростокинские мужики заперли Петрушку Корноухова в том самом амбаре, который он желал обчистить. Насчет побега не беспокоились – куда ему бежать, с поломанной-то ногой? Потому Деревнин велел владельцу амбара принять у себя земских ярыжек, своих любимцев, Тимошку Скоморохова да Ивашку Потеху, обогреть с дороги, покормить, а сам пошел к любезному знакомцу, попу Пафнутию.

Тот принял подьячего радостно, позвал деток, числом – восемь, велел кланяться своему благодетелю. И потом, угостив чем Бог послал, повел его на задний двор – хозяйство у попа было справное, содержалось в порядке, и всякого деревянного строения на дворе хватало. Там, в домишке, который занимало семейство отца Пафнутия, пока он не построил более просторное жилище, ютились толмач Бакир, Жанаргуль, дети и Зульфия с Федотовной.

Бакир уже опамятовался, хотя был очень слаб. Он лежал на полу – казахи никак не могли привыкнуть спать на лавках. Рядом сидели Жанаргуль и дети. Деревнин заметил – муж и жена держались за руки.

Это было лаской, которую не должны видеть посторонние. Муж мог взять жену за руку – на улице либо на Торгу, когда желал вести ее за собой и не потерять в толпе. Но держаться, переплетя пальцы, – это было для Деревнина внове.

Тут же была Зульфия, а Федотовна ушла на поварню – готовить свои целебные отвары.

Редко доводилось подьячему видеть такую радость на лицах – семья встретила его улыбками.

– Зульфия-туташ, попроси его – пусть расскажет, отчего его вытащили с Крымского двора чуть живого, – очень любезно попросил девушку подьячий. Она перевела вопрос – но ответила Жанаргуль, заговорила пылко и страстно. При этом она вдруг заплакала, утерла слезы, рассмеялась и вообще вела себя диковинно.

– Она говорит – отец ее детей повредился умом, если хотел сам, по своей воле, умереть. Она его ругает и говорит, что без него и сама бы умерла, – сказала Зульфия. – Я все это от них слышу каждый день с утра до вечера. Бакир-абый хотел уморить себя голодом и холодом, сидел без шубы, отказался от еды. И к нему привязалась лихоманка.

– Зачем он это делал? – удивился Деревнин. – Спроси его.

– И спрашивать не надо. Я уже знаю все это так, как правоверный – слова намаза. Бакир-абый не хотел, чтобы его повезли на суд бия. Он признался в предательстве, но об этом знали только на Крымском дворе. А если бы его привезли на суд и бий при всех назвал его предателем, продавшим важную тайну, то его бы казнили и детей после этого называли бы сыновьями предателя. Он не мог этого допустить.

– Вон оно как…

– Он не знал, что жена убежала вместе с детьми, ему об этом не сказали.

– Конечно, не сказали. Тогда у него руки были бы развязаны, и он сказал послу, кто настоящий предатель… Зульфия-жаным, – блеснул любезностью Деревнин. – Если хочешь, я могу увезти тебя отсюда.

– Очень хочу! Жанаргуль-ханум и без меня справится. Она косо на меня смотрит – наверно, ревнует.

– Тогда собирайся.

Бакир, приподнявшись на локте, заговорил.

– Он твой должник. Он всегда будет молиться о тебе, и он… он напишет о тебе касыду… – не совсем уверенно перевела Зульфия.

– Что это?