Зульфия руку выдернула.

– Ты мне еще не муж, – сказала строптивая татарочка.

– Раз у нас тут сговор, то устроим той, – решила Ази-ханум. – Не так я себе твое счастье представляла, но…

– Но начертал калам, как судил Аллах, – сказал Кадыр-Али-бек. – Ханум, прикажи своим женщинам поскорее готовить дастархан! И позови девушек и женщин, пусть поздравят невесту.

– Я всех их усажу шить свадебное платье, – пообещала Ази-ханум. – Позор будет, если из нашей юрты выйдет невеста в старых лохмотьях.

Алтын-ханум обняла девушку.

– Не знаю, как водится у татар, а по нашим обычаям нельзя распарывать и перешивать свадебный наряд, – сказала она. – Запомни это! Свадебные наряды нужно хранить в целости, тогда и супружество будет счастливым. Но я… я…

– Молчи, келин, – приказала Ази-ханум. – Аллах не уберег твоего мужа. Я бы отдала тебя другому, но тут не найти для тебя жениха. Молчи, не плачь, не омрачай людям радость!

Деревнин, разумеется, не знал, что происходит в юртах Ораз-Мухаммада. Он заехал в приказную избу, убедился, что в такое время там уже никому не нужен, что спешных дел нет, оставил свои записи на столе и собрался было домой. Поездка в Ростокино его утомила.

– Иван Андреич, дельце есть! – окликнул Деревнина товарищ, подьячий Земского двора Соловьев. – Выйдем-ка на крылечко.

Печи в приказной избе топили на славу, постоять на крыльце, освежиться было обоим в радость.

– Помнишь, ты на крестинах у Матюшкина выпил не в меру и плакался, что-де жениться хочешь, нужна хорошая невеста, а где взять?

– Было такое, – подтвердил Деревнин. – Свахам, сам знаешь, веры нет.

Но дело было не только в обманах по части сватовства, которыми Москва славилась. Деревнин не хотел, чтобы про это дело раньше времени прознала Марья. А ведь прознает, коли начать сговариваться со свахой, добрые люди донесут…

– Ну так я буду тебе свахой. У кумы моей дочка на выданье. Думали, один молодец из Посольского приказа сватов зашлет. А он с киргиз-кайсацким посольством уезжает. На год, а то и поболее. По государеву указу с посольством едет толмач Вельямин Степанов, с ним сколько-то приказных, и тому молодцу указано ехать. Да ты его, поди, знаешь – он с твоим Михайлой дружит.

– Никитка Вострый, что ли?

– Он самый. Может, и не желает ехать Бог весть куда, а посылают. Так что – приданое там есть, нужен жених – не такой, что сегодня здесь, а завтра его к китайскому богдыхану послали. Такой надобен, чтобы не на побегушках у дьяка или подьячего, а человек уважаемый, почтенный, богомольный.

Последнее смутило Деревнина – стань тут богомольным, когда лба перекрестить некогда!

– А Никитка точно собирался свататься? – спросил он.

– У кумы с его матушкой была беседа. Собирался, а вот не сладилось. Может, и вовсе из тех степей, или куда там его нечистый занесет, не вернется. Его матушка плакалась: дурак-де сынок, нужно было сразу после Святок сваху засылать, а теперь – завтра у нас Масленица, уже не венчают, потом Великий пост начинается, и в пост он, Никитка, уезжает. А девку, сам знаешь, долго дома держать нельзя – такой товар, что портится.

– Ну, сваха из тебя вышла изрядная, – пошутил Деревнин. – Теперь исхитрись, чтобы я хоть разок на невесту взглянул.

– А чего хитрить-то? Кума меня на блины звала, ты со мной придешь, девку к тебе и выведут. Тут же обо всем и потолкуем.

Деревнин не то чтобы так уж был скуп, а помнил, сколько денег перевел на того Никитку, чтобы поить его, да и сына заодно, не давая чересчур шустрому молодцу совать нос в свои дела. Известие о Никиткином отъезде его обрадовало. А мысль о том, чтобы отнять у Вострого невесту, даже развеселила.

В превосходнейшем расположении духа подьячий отправился домой.

Марья помогала Нениле на поварне. Там же был Архипка – щепал топориком лучину.

– Андреич, поди-ка сюда, – тихонько позвала Марья.

– Ну, чего тебе?

– Михайла пришел под хмельком.

– Дело житейское.

– Так он прямо на гульбище вышел, и оттуда – к той лестнице, что в горницу ведет, где Жанаргуля жила…

– Царь Небесный! Так он знал?..

– Выходит, знал.

– Ахти мне, как бы Никитка не пронюхал…

Деревнин поспешил в горницу.

Она имела почти нежилой вид – войлоки и полавочники убраны, светильники также. Михайла сидел на лавке и держал в руке листок. На том листке было что-то начертано арабской вязью. Видать, черновое письмо, которое диктовала своему младшему Жанаргуль.

Рядом на лавке стояла миска, а в ней – давно остывшие и, видимо, уже несъедобные бауырсаки.

Увидев отца, Михайла даже не попытался встать.

Деревнин молча сел рядом и похлопал сына по плечу.

– Кто она? – тихо спросил Михайла. – Чья?

– Про то князя Гагарина спрашивать надобно. Я во всем этом деле перед ним ответ держал.

Подьячий понимал, что к главе Земского двора сын уж точно с вопросами не пойдет. Но Вострый…

– Ты никому про нее не сказывал? – осторожно спросил Деревнин.

– Никитке только скажи…

Деревнин вздохнул с облегчением – а сынок-то, слава те Господи, не так простодушен, как батя вообразил!

– Не про нас с тобой та баба, Мишенька. Там такое дело – и рад бы рассказать, а не могу.

Сын покивал.

– Батюшка, помните, вы невесту мне сыскали, Настасьей звать?

– Как не помнить, – буркнул Деревнин. Ему было неловко перед Марьей – баба бегала, трудилась, а дитятко взбрыкнуло, как жеребенок-неук.

– Я согласен, засылайте сваху.

– Опомнился! Может, ее уж за кого-то иного просватали! Такой товар в лавке не залеживается!

– Ну, стало, другую невесту… любую… я согласен…

– Марья! Ступай сюда! – закричал Деревнин. Да не закричал – заорал.

Ключница прибежала, пташкой взлетела по ступеням и встала в дверном проеме: от печного жара она раскраснелась, рукава закатаны, руки по локоть в муке.

– Чего тебе, наш батюшка?

– Умывайся, одевайся, хватай извозчика, лети за