шкатулочка ему не понравилась, пришлось долго искать такую, какая пришлась бы ему по вкусу.

Когда он оставался один, его все больше одолевали мрачные предчувствия. Он угрюмо скандировал строки из Гомера, в которых мертвый Ахилл оплакивает в Аиде участь усопших:

Лучше б хотел я живой, как поденщик, работая в поле, Службой у бедного пахаря хлеб добывать свой насущный, Нежели здесь над бездушными мертвыми царствовать, мертвый.

Он погружался в бесконечное раздумье. Когда, в сущности, изменило ему счастье? Долго искать ответа не приходилось. Он сам накликал на себя свои беды. Он точно знал ту минуту, то мгновение, когда это произошло: когда он взял перо в руки, чтобы вписать в проскрипционный список имя Гайи. Список был отличный. Он сам испортил список, в этом была основная его ошибка, этим он прогневил богов и навлек на себя погибель. До мельчайших подробностей помнил он это злосчастное мгновение: как он согнул колени, как Кнопс подложил ему дощечку, чтобы удобнее было писать, как он брался за перо. Не боги водили тогда его рукой. Не божественный голос нашептал ему это имя – глупая, бездарная рука Теренция вписала его.

Теперь, когда злые силы все теснее обступали его, он с особой болезненностью ощущал, какое давящее одиночество окружает его с тех пор, как Гайи не стало. Он знал, что, пока она есть на свете, есть и последнее убежище, куда он может спастись, когда все рухнет, и в этом знании черпал свою величавую уверенность. С той минуты, как Гайя сошла к теням, Нерон сразу стал Теренцием; но Теренцием без Гайи, бедным, беззащитным рабом, который слишком высоко занесся.

Будет, горшечник, тебе укорот! Хвост подожми, не то попадет.

Гайя была как шерстяная одежда зимой: царапает, но греет. Как это ни смешно, но волшебную уверенность, которая позволяла ему пребывать императором, давала ему неласковая близость Гайи. И он сам, глупец, отправил Гайю к теням, сам разрушил чары.

Он отправился к своим летучим мышам. Боязливо всмотрелся в безобразные морды. Которая из мышей – Гайя? Он пытался гладить их, но они отлетали от него с противным писком. Они ненавидели его. Гайя рассказала им обо всем, что он по глупости своей совершил, и они теперь его ненавидят. Гайя не успокоится, пока не принудит его самого сойти к ней, ибо с ней он связан неразрывно. В писке летучих мышей ему слышался пронзительный вой, с которым фурии у Эсхила гонятся за Орестом: «Лови, лови, лови, держи», – и короткий, отрывистый, резкий писк животных терзал ему нервы.

Он очень жалел себя. Гайя сама во всем виновата. Она не верила в него. Если бы она верила, он никогда бы не совершил этого безумия, этого преступления – он никогда бы не убил ее. Почему она не верила в него? Быть может, потому, что иссякла его мужская мощь. А иссякла она потому, что сила нужна была ему для его искусства и для его народа. Он был жертвой своего искусства и своего человеколюбия.

Жертва, да, да, он жертва, и с точки зрения истории также. Не он оказался несостоятельным – несостоятельны были другие. Ему было предначертано богами блистать, произносить речи, излучать «ореол». Давать народу хлеб, вино, деньги – это не его дело, это дело его советников. И они оказались несостоятельны: он же делал и давал все, что подобало делать и давать человеку его сана.

Одно он сделал неправильно, и за это теперь платится: не надо было вносить имя Гайи в список.

Порой, особенно по ночам, когда он лежал в постели, его посещали в высшей степени неимператорские мысли и образы. Его отец был добродушный человек, он скорее баловал его, чем держал в строгости. Но одну вещь он ему решительно запрещал. Маленькому Теренцию не дозволялось входить одному, без взрослых, на склад, где были выставлены статуи для продажи. Отец опасался, как бы мальчик не разбил чего-нибудь. Стоило ему застать ребенка одного на складе, отец, обычно такой ласковый и нежный, порол сына. Но маленький Теренций упрямо стремился проникнуть в запретное помещение: глиняные статуи притягивали его, ему хотелось поближе рассмотреть их без докучного надзора взрослых. Он ощупывал их, постукивал по ним, чтобы услышать приятный звон, издаваемый статуями, их голоса. Часто он фантазировал при этом. Несомненно, у каждой статуи был свой голос, и статуи мужских божеств звучали не так, как статуи женских. К сожалению, они стояли рядами: ряд статуй Митры, ряд статуй Тараты; поэтому нельзя было, постучав по какому-нибудь богу, сейчас же постучать по богине, чтобы сравнить звук. И вот однажды, незаметно прокравшись на склад, маленький Теренций собрался с духом, схватил одну из статуй Тараты и попытался перетащить ее к статуе Митры. Фигуры были довольно тяжелые, и мальчик пыхтел вовсю. Он был уже почти у цели, как вдруг, в последнюю минуту, Тарата выскользнула у него из рук, упала, ее высоко поднятая рука с бубном отломилась. Маленький Теренций страшно испугался. Сию минуту придет отец, накажет его, изобьет его до смерти за то, что он испортил статую. На него напал дикий страх, все внутри у него обмякло, он заранее ощущал побои, которые его ожидали; они были гораздо больнее, чем могли быть на самом деле.

Так и теперь, в видениях, посещавших его в полудремоте, Нерон предчувствовал несчастье, видел, как врывается во дворец толпа, видел, как люди бросаются на него, бьют, топчут ногами насмерть. И он боялся ночи, боялся больше всего тех нескольких минут дремоты, которые предшествовали сну.

Часто он уже не в состоянии был отличить, кто он: Теренций, которому не терпится принять свой подлинный облик – облик Нерона, или Нерон, которому не терпится вернуться к своему подлинному облику – облику Теренция,