эти наглые выходки. Он знал, что даже такое сильное средство, как проскрипции, подействует лишь ненадолго, и решил сразу же после кровавой ночи скрыться, он хотел лишь поместить в надежное место деньги Гиркана, точнее, деньги будущего маленького Клавдия Кнопса. Но именно эти деньги, этот чудесный, желтый, огненный металл, задерживали его. Правда, откупщик Гиркан был убит в ночь на 15 мая, но миллионы его оказались совсем не такими доступными, как думал Кнопс. Они вложены были в многочисленные, более или менее разветвленные предприятия, лежали в векселях и иных обязательствах, частью переведены были за границу, чтобы не платить с них налогов, или просто хорошенько припрятаны. Помимо этого, Варрон не спускал глаз с Кнопса, а Варрон был неприятный противник, с ним нельзя было войти в сделку. Кнопсу пришлось прибегнуть к тысяче ухищрений, чтобы прикарманить золото убитого Гиркана. Из-за этого его отъезд все оттягивался. Он чуял, что опасность уже близко, и тосковал по безопасному убежищу. Кнопс был не из храброго десятка, он знал, что, если запоздает, его ждет ужасная, мучительная смерть; когда он слышал заключительные слова песенки о горшечнике: «Будешь повешен», – страх царапал ему каждый нерв. Но он был хорошим, заботливым отцом, он не мог бросить на произвол судьбы деньги своего сыночка, он стиснул зубы и остался.

4

Погибший товарищ

Фельдмаршал Требоний расхаживал по городу, как всегда шумный, в хорошем настроении. Со стотысячной, хорошо организованной армией можно на. ать на то, что «аристократы» называют «психологическими затруднениями», и он грубо насмехался над бреднями этих господ. Не пугал его и численный перевес легионов Цейония. Втайне, правда, ему становилось не по себе при мысли о том, как обогнали его в знании теории офицеры Цейония в своих военных академиях. Если смотреть с этой точки зрения, то смерть полковника Фронтона и лейтенанта Луция была не так уж выгодна, а фельдмаршал Требоний втайне проводил немало часов над головоломным чтением «Учебника военного искусства».

Убийство лейтенанта Луция имело неприятные последствия еще в одном отношении. Умер храбрый и заслуженный лейтенант, который столько сделал для победы Нерона, и это вызвало недовольство в армии. Офицеры и солдаты попросту отказывались верить, что их товарищ Луций изменил делу императора, за которое он боролся, не щадя жизни. Кто мог быть спокоен за себя, если этого Луция столь гнусно, без суда, уничтожили? Везде слышались ругательства и зажигательные речи, решено было не оставлять без внимания такого перегиба.

Армия послала депутацию к своему фельдмаршалу с вопросом, знал ли он об убийстве Луция, дал ли он согласие и в чем провинился их товарищ и каковы доказательства его вины; если же убийство Луция совершено было без ведома Требония, то что фельдмаршал намерен предпринять для того, чтобы виновники убийства понесли наказание?

На мгновение у Требония мелькнула мысль, не задержать ли депутацию и не предать ли ее затем военному суду. Но он чувствовал душу солдата и быстро сообразил, что лучше не покрывать убийство Луция. Пусть солдаты любят и ненавидят кого хотят. Лейтенант Луций был любимцем армии, следовательно, он был ни в чем не виновен, убийство его есть преступление. Требоний дал промах, внеся Луция в проскрипционные списки, и вынужден теперь проглотить последствия своей ошибки. Он заявил, что осуждает убийство лейтенанта, и обещал, что армия получит удовлетворение.

Он пошел к Нерону. Тот, когда Требоний явился, лежал на тахте, ленивый, хмурый. Правда, слушая донесения своих советников о военных приготовлениях Цейония, он на вид оставался безучастным, пропускал все мимо ушей, но стоило ему остаться в одиночестве, как он тотчас мрачнел, массивное лицо его темнело, нижняя губа выпячивалась еще более капризно и раздраженно, чем обычно.

Песенка о горшечнике угнетала его. Евреи, как ему рассказывали, верят, что их Бог в отместку за разрушение храма поселил в голове Тита насекомое, которое не переставая мучает его, – в этом и заключается болезнь императора. Песня о горшечнике жужжала в ушах Нерона, как это самое насекомое в мозгу у Тита. Нерон не мог избавиться от этой песни, она терзала его, подтачивала его «ореол».

Он обрадовался приходу Требония, это отвлекло его.

– Боги не говорят со мной сегодня, – сказал он, – мой внутренний голос молчит. На такие дни не худо бы иметь какого-нибудь типа вроде горшечника Теренция: в свое время он умел неплохо развлечь меня. Но на худой конец и ты хорош.

Требоний не знал, как ему истолковать приветствие императора – как добрый знак или дурной; обычно не трусливый, он сейчас испытывал какое-то замешательство. Нерон по-прежнему был для него императором, богом. А чтобы потребовать от Нерона того, чего собирался потребовать Требоний, во всяком случае, нужна была храбрость.

– Мои солдаты, – начал он, – беспощаднее прежнего расправляются с населением за известную бесстыдную песенку. В одной Самосате мы схватили и отдали под суд триста двадцать четыре человека. Но теперь придумали новый фортель. Они поют дурацкую «Песню о юле», песню этой шлюхи Клавдии Акте, но на новые слова.

– Что за новые слова? – спросил Нерон.

– Очень глупые слова, – неохотно ответил Требоний. – Не стоит даже повторять их.

– Говори! – приказал Нерон, не повышая голоса.

И Требоний произнес эти слова, которые гласили:

Юла уже не кружится, горшечник, Рад ли ты, что она уже не кружится? Рад ли ты, что всему конец?                                                  Я рада…

Нерон внимательно слушал.

– Слова действительно дурацкие, – подтвердил он.

– Может быть, запретить эту песню? – спросил Требоний ретиво.

– Песню о юле ты запретить не можешь, – деловито возразил Нерон, – в Риме над нами будут смеяться. Неумно было запрещать даже ту непристойную песенку. Нельзя отдать под