«Кнопс действительно знает очень много, – признал он. – Кнопс понял, что родиться Нероном – это немало, но еще больше – самому из Теренция сделаться Нероном». Он потянулся, сказал:

– Подойди-ка поближе, Кнопс. Ты молодец.

Кнопс был полон ликованья. Труднейшую задачу из всех, которые ставила перед ним судьба, он решил превосходно. Теперь уж он наверняка завладеет уловом: можно считать, деньги старого скряги, откупщика Гиркана, уже в руках маленького Клавдия Кнопса.

Он подошел к постели Нерона с сердцем, полным преданности императору и господину.

– Ты любишь меня больше, чем Требония? – сказал он настойчиво. – Его ты не внес в список, – заметил он с гордостью. – Он не стоит этого. Скажи, ты любишь меня больше?

Нерон вместо ответа похлопал его по руке. Затем ударил в ладоши:

– Эй, кто там, позвать Требония!

Лениво вытащил он из-под подушки список и перечеркнул имя Кнопса так, чтобы тот видел. Затем – всё в присутствии Кнопса – принял ванну, подставил свое тело массажисту, весело болтая о всякой всячине.

Когда явился Требоний, он выслал всех, кроме Кнопса.

– Вот список, мой Требоний, – сказал он. – Здесь триста девятнадцать имен, но одно зачеркнуто. Зачеркнутое не в счет. Остается, значит, триста восемнадцать. Больше ничего не прибавлять и не вычеркивать. С теми, кто включен в список, поступить, как мы договорились. Срок – ночь на пятнадцатое мая.

Он зевнул, повернулся на бок, и оба осторожно удалились, чтобы не потревожить его.

19

В ночь на пятнадцатое мая

Ночь на 15 мая была теплая, почти душная, и «Мстители Нерона», которым было поручено ликвидировать людей, внесенных в проскрипционный список, порядком потели. Но они выполнили свою работу по-военному добросовестно.

Гайя, когда ее схватили, не поняла, что происходит. Она думала, что пришел тот день, которого она все время с трепетом ждала, день, когда обман раскроется, когда Теренций и его друзья, а стало быть, и она будут схвачены. Она плакала оттого, что в этот роковой час ей не суждено быть со своим Теренцием.

– Не губите моего Теренция, не губите моего доброго, глупого Теренция! – так кричала она, так она думала, чувствовала, когда ее убивали.

А в общем, в эту ночь на 15 мая все произошло так, как было предусмотрено. Из трехсот восемнадцати человек, внесенных в список, ускользнуло только четырнадцать, и произошло одно-единственное недоразумение. Спутали горшечника Алкада, человека, попавшего в список за то, что однажды на празднестве горшечного цеха он грубо раскритиковал распоряжения руководителя игр Теренция, с музыкантом, носившим то же имя. Это была ошибка, столь же роковая для музыканта, сколь благодетельная для горшечника. Взятому по недоразумению Алкаду не помогли никакие уверения, что он – музыкант Алкад. Люди Требония действовали, как им было приказано, и прикончили Алкада. Нерон, когда ему рассказали об этом недоразумении, громко расхохотался. Он вспомнил поэта Цинну, которого после убийства Цезаря умертвили вместо Корнелия Цинны. Неудачливость поэта вошла в поговорку: десять лет работал он над маленькой стихотворной новеллой «Смирна» и был убит по недоразумению как раз в тот момент, когда довел свое произведение до полной неудобопонятности. Вспомнив о нем, Нерон рассмеялся, пришел в хорошее настроение и даровал жизнь горшечнику Алкаду.

Варрон, когда «Мстители Нерона» пришли за Гайей, напрасно пытался воспротивиться им. Он набросился на них, возмущенный, властный, – ведь он умел повелевать. Напрасно. Поднятый с постели, наспех одевшись, он в гневе отправился к Теренцию. Но попасть к нему не удалось. Вежливо, решительно разъяснили ему дежурные лакеи и офицеры, что император работает над речью, которую он завтра произнесет в сенате, и что он дал строгий приказ не впускать никого – кто бы ни добивался аудиенции. С трудом сохраняя выдержку, Варрон вынужден был удалиться.

Сначала он рассердился на себя – как мог он так плохо следить за «тварью», как мог допустить, чтобы Теренций попал в руки Кнопса и Требония. Потом им овладел бешеный гнев на Теренция. Всем существом своим рвался он покончить с «тварью». Но по нелепой иронии судьбы все, чем он владел, было связано с «тварью», и, покончив с нею, он покончил бы с собой.

Много часов просидел он в одиночестве, думал, размышлял, спорил с самим собой. Но гнев его утихал, оставалось лишь ощущение пустоты и бессилия. Варрон достал из ларца расписку об уплате шести тысяч сестерциев и уставился неподвижным взглядом в графу «Убыток». Он потерял очень много: достоинство, принадлежность к западной цивилизации, друга Фронтона, в сущности – и дочь Марцию, большую часть своего состояния, почти все иллюзии. По существу, единственное, что оставалось, был он сам.

Царь Маллук, услышав о резне, встал, приказал одеть себя, прошел в покой с фонтаном. Там он уселся, скрестив ноги по-восточному; спокойно, с достоинством сидел он среди ковров. Но в душе его звучали вопли убитых, их не могли заглушить ни ковры, ни плеск фонтана. Была еще ночь, когда пришел верховный жрец Шарбиль и молча уселся рядом с ним. К утру Шарбиль осторожно сказал, что если кто-нибудь прибегает к таким средствам, как эта кровавая ночь, значит он сам махнул на себя рукой. Шарбиль умолчал о том, какой, собственно, вывод следовало сделать из его слов: надо бы выдать человека, который сам в себе отчаялся. Маллук очень хорошо понял недоговоренное. Но он сохранял достоинство; даже в мыслях своих не хотел он взвешивать того, что предлагал ему верховный жрец. Так, молча, сидели они, пока не настало утро. Когда Шарбиль, ничего не добившись, удалился, тоска Маллука усилилась. У него было богатое воображение; сказка, которую он в оазисе рассказывал неведомым людям, сказка о горшечнике, который стал императором, полна была причудливых эпизодов; но такого мрачного, кровавого эпизода он не предвидел. Долго сидел он, удрученный мрачными фантазиями. Он тосковал по своей пустыне, но