К тем, кого они сильнее всего ненавидели, они, разумеется, не могли и не смели подступиться. Хорошо, например, было бы взять Иоанна с Патмоса за глотку, из которой излетали в мир наглые пророчества. Чудесно было бы сдавить пальцами тонкую гордую шею Клавдии Акте, этой шлюхе, этой проклятой, и замечательно было бы посмотреть, как хрипит Варрон, высокомерный аристократ, такой вежливый и умеющий так глубоко, от всей души их презирать. Да и осанистого Маллука было бы приятно хватить по башке; интересно бы поглядеть также на этого чистоплюя, этого потомка древних царей Филиппа: сохранятся ли у него утонченные манеры и тогда, когда он будет хрипеть, протягивая ноги? Но боги завистливы, самого лучшего они не дают человеку.

Все же боги дали им многое. Все трое сидели за красивым столом, выточенным из дерева ценной породы, перед каждым лежали стиль и навощенные дощечки, а перед Кнопсом, кроме того, были чернила и пергамент. Они записывали, стирали написанное, размышляли. Время от времени один из них небрежно произносил какое-нибудь имя, другие улыбались, – они уже наметили у себя то же имя; Кнопс заносил его на пергамент в окончательный список. Иногда кто-нибудь из троих возражал, тогда имя на пергамент не вписывалось – до окончательного решения. Но возражения были редки, список Кнопса заполнялся. Они не торопились, эти трое, имена называли медленно, после долгих пауз; когда то или иное имя вносилось в окончательный список, Нерон произносил подходящую цитату из какого-нибудь классика, чаще всего из Софокла или Еврипида.

Самые глубокие, истинные мотивы – личные, по которым имена и вносились в список, – упоминались редко; охотнее приводились какие-нибудь политические доводы. Требоний, например, предложил лейтенанта Луция. Он терпеть не мог молодого офицера, обнаружившего такую расторопность и решимость в битве при Суре; терпеть не мог за то, что тот был очень элегантен, происходил из старинного рода, и за то, что он оплакивал Фронтона, и за то, что женщины строили ему глазки. Ах, если бы жив был сам Фронтон, – с каким бы удовольствием Требоний донес на него и предложил включить в список! Как жаль, что надменный Фронтон уже умер, этот хвастун, который, умирая, все еще притязал на звание победителя в битве при Суре, между тем как выиграл бой он, Требоний; и вот Требонию, как ни жаль, приходится довольствоваться Луцием. Обвинения, которые он выдвигал против Луция, – ведь о настоящих причинах ему пришлось умолчать, – звучали не особенно убедительно. Луций, говорил он, распространяет злостные слухи, болтает, будто Нерон – друг черни и преследует ненавистью всякого аристократа. Кнопс не видел ни одной веской причины, по которой следовало бы расправиться с молодым блестящим офицером, который пользовался всеобщей любовью, ему было не по себе. Но если он не выдаст Требонию Луция, то Требоний начнет подкапываться под Кнопса и его кандидатов. Поэтому он внес Луция в список, а Нерон процитировал: «Смерть положит конец всякой борьбе».

И у Кнопса, когда пришел черед, все прошло гладко с откупщиком Гирканом. Разумеется, он ни слова не сказал о том, что, по его мнению, деньгам Гиркана будет лучше в руках его будущего малютки Клавдия Кнопса, чем в сундуках нынешнего владельца; он лишь упомянул об отказе откупщика пожертвовать крупную сумму на храм, посвященный гению императора, и о том, что Гиркан вообще саботирует финансовые мероприятия правительства. Но этого было совершенно достаточно. Нерон и Требоний довольно безучастно кивнули, и Нерон процитировал Софокла: «Боги ненавидят дерзкое высокомерие». И вот имя Гиркана уже стоит в списке, написанное быстрым, аккуратным почерком Кнопса, и сердце Кнопса исполнено радости.

Они писали на своих навощенных дощечках медленно, вдумчиво, словно играя в сложную игру, и, когда какое-нибудь имя вносилось в окончательный список, на пергамент, они тщательно стирали его с дощечек, чтобы освободить место для нового. Писала мясистая, белая, пахнувшая благовонными маслами и водами рука Нерона, писала узкая, костлявая, с тупыми ногтями рука Кнопса, писала огромная, покрытая рыжеватым пушком, красная лапа Требония. Они вписали много имен, большею частью арамейских, но также и римских, греческих, арабских, парфянских, еврейских, имена мужчин и женщин, очень молодых и очень старых. В список уже занесено было около трехсот имен.

Это было долгое заседание, приятное, но утомительное. Приходилось усердно шарить во всех уголках памяти, чтобы никого не забыть. Пока легко можно добраться до любого, а потом будет труднее. Поэтому они, не жалея сил, ломали себе голову, искали, рылись, вынюхивали, находили. Наконец произнесено было последнее имя. С удовольствием слушая, как перо скрипит по пергаменту, Нерон мечтательно процитировал: «Не родиться – вот наилучшая участь». А про себя он думал: «Передавить всех, как мух, передавить».

– Готово? – спросил Кнопс.

– Готово, – откликнулся Требоний.

– Готово, – подтвердил Нерон.

Во всех трех голосах прозвучало легкое сожаление. Кнопс начал считать.

– Триста семнадцать, – заявил он.

Нерон поднялся, чтобы закрыть заседание.

– Триста семнадцать ложных друзей, – сумрачно сказал он, печально посмотрел на Кнопса и Требония и со вздохом взял список.

Когда Кнопс и Требоний ушли, он стал изучать список. Это были четыре пергаментных свитка. Пергамент – не особенно благородный, а имена были разбросаны в беспорядке, некоторые всажены туда, где еще оставалось место, – вверху, внизу, на полях, но все были написаны разборчиво. Нерон вспомнил о той мучительной ночи в храме Тараты, когда он старался скоротать тяжелые минуты, намечая своих недругов, которых должно будет уничтожить. С нежностью он погладил пергамент, посмотрел на него удовлетворенным и мечтательным взглядом, улыбнулся полными губами. Затем тщательно, почерком Нерона, поставил на отдельных свитках номера – первый, второй, третий, четвертый – и на каждом надписал: «Проскрипционный список». Потом взял список номер один, поискал свободное местечко и очень тщательно вывел: «Читал, взвесил, проскрибировал». Но ему показалось, что это неподходящее слово, и на следующих списках он написал: «Читал, взвесил, приговорил». Подписал каждый из четырех списков: «Нерон Клавдий Цезарь Август». Скатал все четыре пергамента – один в другой – и сунул за пазуху.

В этот день он обедал наедине с Варроном. После обеда Варрон заговорил о политических и экономических трудностях. Он выработал подробный план преодоления