с собой Гориона? Это лишнее бремя. Но если дело обернется плохо, для маленького Клавдия Кнопса будет лучше, если хотя бы Горион будет с ним. Дело, конечно, плохо не обернется, но страховка не помешает. Что за чушь, почему Горион не выходит у меня из головы? У меня, клянусь Геркулесом, есть теперь дела поважнее. „Кариец, киликиец, каппадокиец – все хороши: три «к», от которых воротит с души“. Нет, не следовало бы брать с собой Гориона.

Чушь. Просто немыслимо, чтобы он меня убрал. Нерон не убьет своего Кнопса. Он слишком его любит. Было бы идиотизмом поддаться панике и дать тягу. И ведь деньги здесь. Не могу же я бросить на произвол судьбы деньги маленького Кнопса. Это было бы преступлением. Только не терять головы. Кто у кого в руках? Нерон у Кнопса или Кнопс у Нерона? Странно, что я даже в мыслях всегда называю его Нероном. Он великий человек, несмотря на свои злые шутки. А я разве не позволяю себе злых шуток? Не будь он великим человеком, я бы теперь, конечно, не называл его мысленно Нероном. Я его люблю, а раз я его люблю, я смогу его переубедить. И я это сделаю».

– Говорил я тебе, – произнесла массивная голова, лежавшая на подушке, – что уже решил, на какую ночь все назначить? Это произойдет в ночь на пятнадцатое мая.

«Ночь на пятнадцатое мая, – думал Кнопс. – Еще четыре дня, но я не могу ждать четыре дня. Я должен решить сейчас, сию же минуту, что делать. Самое умное – просто говорить правду. Иногда правда приносит наибольшую выгоду. Надо показать ему, что я действительно люблю его. Пусть он поймет, что ему нечего бояться, если он оставит меня в живых, и, наоборот, многого придется ему бояться, если он потеряет меня. Я буду говорить с ним совершенно искренне».

В фамильярной, лукавой и раболепной позе стоял он перед Нероном.

Итак, в ночь на пятнадцатое мая, начал он задумчиво, произойдет великая проверка. Естественно, что при такой проверке император захочет основательно прощупать людей, даже близко к нему стоящих, какого-нибудь Требония или даже самого Кнопса, – так сказать, устроить суд над ними. Он, Кнопс, сам проверил себя, не было ли хоть когда-нибудь, хотя бы где-то в самой сокровенной его глубине, какой-нибудь нечестивой мысли, не преисполненной подобающего благоговения перед императорским «ореолом». И он не мог обнаружить в себе ничего такого. Но ведь он – простой смертный, мысли его неуклюжи, взгляд, которым он смотрит в собственную душу, недостаточно зорок, не обладает той остротой, какая присуща благословенному богами взгляду императора. Он убедительно просит Нерона сказать ему, не открыл ли в нем Нерон нечто такое, что не сможет выдержать последнего испытания.

Кроткая, коварная улыбка мелькнула на пухлых губах Теренция. Его жирное, довольное лицо утопало в подушке, под которой лежали драгоценные списки. Теренций самодовольно поглаживал холеными пальцами одеяло. Сильнее обычного прищурил он близорукие глаза, потом внезапно складки вокруг них разгладились, он пристально взглянул на Кнопса и сказал тихим, самодовольным, грозным голосом:

– Ты знаешь слишком много, мой Кнопс. Одному лишь императору полагается знать так много.

Кнопс был и прежде уверен, что император включил в список его имя; однако сейчас, когда Нерон прямо и без околичностей сказал об этом, его точно громом поразило. Но он все же силился не побледнеть, не утратить способности логически мыслить. Хуже всего было то, что названная Нероном причина не зависела от воли Кнопса и не была заложена в нем самом, – она связана была только с характером их отношений, а они были не в его власти, в них уже ничего нельзя было изменить. И все же он нашел возражение, быть может единственное, которое могло парализовать выдвинутый Нероном аргумент.

– Разве нельзя, – спросил он смиренно, – выжечь знание любовью?

Императора, по-видимому, тронул этот ответ. Массивное лицо на подушке стало задумчивым.

– Может быть, и можно, – произнесли полные губы. – Вопрос лишь в том, стоит ли императору решать задачу: что больше – любовь знающего или его знание? Проще было бы для императора «выжечь» человека, который слишком много знает.

Ему доставляло глубокое наслаждение играть с человеком, который позволил себе ту дерзкую шутку. Но Кнопс видел, что его довод все-таки даром не пропал.

– Разве императору не нужен друг? – настойчиво продолжал он свою атаку на Теренция. – Разве друг, который верно служил еще переодетому императору, не дороже нового?

– Не задавай слишком много вопросов, – самодовольно осадил его Нерон, смакуя ревнивый намек Кнопса на Требония.

– Слушай, – сказал он вдруг возбужденно, приподнявшись на постели. – Мне пришла в голову мысль. Я задам тебе вопрос. Даю тебе право ответить три раза. Если ты в третий раз не дашь правильного ответа, значит ты не выдержал испытания и цена тебе не больше, чем летучей мыши.

– Спрашивай, мой господин и император, – смиренно попросил Кнопс.

Нерон снова лег. Сделал вид, что зевает, и вдруг в упор спросил:

– Кто я такой?

Кнопс с минуту размышлял.

– Ты – мой друг и вождь, – ответил он громко, убежденно.

– Плохой ответ, – зевнул Нерон, – так может ответить любой. От тебя я жду лучшего.

– Ты – император Нерон Клавдий Цезарь Август, – на этот раз неуверенно ответил Кнопс. Это был уже второй из трех предоставленных ему ответов.

– Еще хуже, – презрительно сказал Нерон. – Это знает всякий. Дешево, как мелкая монета.

Этим он, быть может, бессознательно навел Кнопса на след. Кнопс вспомнил о золотой монете с двойным изображением и на этот раз без колебаний, с бьющимся сердцем, но уверенный в успехе, дал третий ответ:

– Ты – мой император Нерон Клавдий Теренций.

Еще не кончив, он испугался дерзости своего ответа. Но голова на подушке улыбнулась, и по этой улыбке Кнопс увидел, что дал именно тот ответ, которого ждал от него Нерон-Теренций.

И