имени. Он редко говорит в присутствии посторонних, но на этот раз заговорил. Тебе, конечно, хочется знать, – прибавил он с лукавым видом, который встревожил Кнопса, – что это за имена. Но я тебе не скажу, а сам ты, конечно, не догадаешься.

Листы лежали перед ним на одеяле, он потянулся блаженно, весело. Кнопсу стало не по себе.

– Дай мне чернила и перо, – приказал император.

Кнопс, услужливый, несмотря на тревогу, исполнил приказ императора. Нерон поудобнее устроился в постели, поднял колени под одеялом, чтобы положить на них пергамент, и снова приказал:

– Достань-ка мне дощечку и подержи, чтобы я мог писать.

И он вписал два имени.

Но он так держал перо и пергамент, что Кнопс не мог разобрать самих слов, он видел только движения его руки и пальцев. Это действительно были два коротеньких имени. Когда он вписывал первое имя, Кнопсу удалось лишь уловить, что император писал его греческими буквами. Что касается второго, написанного по-латыни, он ясно видел, что оно начинается буквой «Г». Еще прежде, чем император дописал его, догадка Кнопса превратилась в уверенность: это второе имя было «Гайя».

Со вздохом Нерон снова свернул списки в тонкую трубочку, вложил один в другой, сунул их себе под подушку. Снова вытянулся и, удобно лежа, долго и витиевато болтал о том, каких многочисленных и тяжелых жертв требует «ореол» от своего носителя.

Кнопс благоговейно слушал. Но пока он стоял в смиренной позе, прислушиваясь к словам Теренция, в его душе беспорядочно, с невероятной быстротой вставали и снова исчезали тысячи образов, мыслей. «Конечно, это Гайя, – думал он. – То, что он болтает о жертвах, может относиться только к Гайе. Совершенно ясно, что он написал „Гайя“. Но ведь это бессмыслица – губить ее. Ведь при теперешнем положении Варрон не может и помышлять о том, чтобы натравить на него Гайю. Чистое безумие, что он ее губит. Это только повредит ему. Она, быть может, единственный человек, который любит его, если не считать меня, дурака, который, несмотря ни на что, тоже к нему привязан». Так он думал, но сквозь эти мысли и где-то глубоко под ними вставал мучительный вопрос: а второе имя, то, что написано раньше?

– Величайший дар, – разглагольствовал между тем Нерон, – которым боги могут наделить смертного, – это «ореол». Но имеете с тем это и тягчайшее бремя. Жертвы, жертвы. «Ореол» требует жертв.

«Это все еще относится к Гайе, – думал Кнопс. – Какой вздор вбил он в свою жирную голову? Но что же это все-таки за имя, второе, греческое? Если он был так глуп, что внес в список Гайю, то кто же может быть вторым?» И хотя Кнопс в глубине души уже знал, чье это имя, все же он старался мысленно представить себе белую мясистую руку императора и восстановить в памяти все ее движения в то время, как она писала. И он видел движения этой руки. Видел, как эта рука написала букву «каппа» – вертикальный штрих и две косых палочки, – увидел и угадал простые очертания буквы «ню», пузатую, точно беременную, «омегу», замысловатый крючок «пси». Как ни странно, но он не очень испугался, когда это всплыло в его сознании. «Тут не может быть „Кнопс“, – думал он. – Совершенно непонятно, зачем ему вносить меня в список. Ведь именно я сделал из него то, чем он стал, и если существует человек, который может помочь ему продержаться, так это я». Но в то же время ему вспомнилась маленькая шутка, которую он позволил себе после чтения «Октавии», чтобы подогреть настроение, – глупая шутка о римском народе, который, читая поэмы императора, не сможет работать за отсутствием времени; уже тогда он почувствовал, что совершена ошибка. Вдруг ему стало ясно, как серьезна была эта ошибка, и четко встала в его воображении рука писавшего: три палочки «каппы», простые очертания «ню», пузатая, точно беременная, «омега», замысловатый крючок «пси». До боли ясно увидел он перед собой написанное почерком Нерона слово «Кнопс».

Нерон, со своей стороны, говоря о «жертвах, жертвах», действительно думал о Гайе и о том, что, в сущности, жалко уничтожать ее. «Что она любит меня, – думал он, – не подлежит сомнению. А что она слепа и глупа и не видит дальше своего носа, в этом она неповинна. Но и я в этом неповинен. Может быть, и глупо, что я приговариваю ее к смерти, может быть, когда-нибудь я в этом раскаюсь. Но нет, это не глупо. Она не видит, что я Нерон. Она этого не понимает. Она оскорбляет мой „ореол“. Не ее это вина, но и не моя вина в том, что, к сожалению, я вынужден ее убрать. Меня ничто не может связывать с женщиной, которая оскорбляет мой „ореол“. Кто оскорбляет мой „ореол“, тому не жить на свете. И пусть эта проклятая Акте покамест от меня ускользнула, – по крайней мере, Гайя здесь. Передавить всех, как мух, передавить. В сущности, жалко мне и эту муху – Кнопса. Преданный и забавный человек. Как почтительно он стоит предо мной. Предан, как собака, и притом хитер. Но он позволил себе гнусную шутку, и боги не хотят, чтобы человек, позволивший себе такую шутку, оставался в живых. Кроме того, он очень много знает. Он знает о теперешнем Нероне столько, сколько теперешний Нерон знает о Нероне, жившем на Палатине. Это слишком много. Но все-таки мне его жалко. Надо в него хорошенько вглядеться. Вскоре я увижу его только в образе летучей мыши. Передавить всех, как мух, передавить».

Между тем перед глазами Кнопса танцевало маленькое, но четкое и грозное словечко: «Кнопс». «Конечно, вписано имя „Кнопс“, – думал он. – Но зачем он его написал? Адская получилась шутка – я попал в список, который сам же придумал. Как же это вышло? Глупость все это! На кой мне черт знать причины? Передо мной теперь единственная задача – выбраться из этого списка.

Самое простое – это, не показывая вида, уйти, исчезнуть. Ушел – и поминай как звали. Прежде чем он успеет дать приказ Требонию, я уже улетучусь. А как только выберусь из Эдессы, дам знать Иалте, чтобы она отправилась вслед за мною с маленьким Клавдием Кнопсом. Взять ли