– Да, это затруднительно, – угрюмо согласился Требоний. – Они напевают мелодию без слов. А когда схватишь их, они заявляют, что это не та мелодия, и никак нельзя уличить их.

– В самом деле нелегко, наверно, преследовать песню, – размышлял вслух Нерон. – Есть тысячи песен на одно лицо, и никогда нельзя знать, напал ли ты на настоящую или только на похожую.

– Я, значит, не буду больше преследовать песню, – смиренно сказал Требоний.

– Вздор! – возмутился Нерон. – Ты обязан ее преследовать. Ее нужно вырвать с корнем. Но ты не способен на это. – Требоний покорно проглотил пилюлю.

– Твой слуга Требоний, о великий император, – сказал он, – верен тебе, но он прямолинеен и неуклюж. Оказалось, к сожалению, что он поступил несправедливо, когда предложил в свое время проставить в известном списке одно имя.

Нерон сдвинул брови.

– Как так – несправедливо? – сказал он. – Я одобрил списки. Тем самым все в них стало справедливым.

Требоний отступил, испуганный. Но он обещал своим солдатам удовлетворение и потому был настойчив. Через некоторое время он стал опять осторожно пробираться вперед.

– Армия любила Луция, – сказал он. – И сейчас еще любит.

– Луция? – повторил Нерон. – Кто это – Луций?

– Это тот самый, о котором я говорил, – ответил Требоний, и, так как император не разгневался, он собрался с духом и скороговоркой продолжал: – Армия – рука императора. Когда руке больно, когда, скажем, на ней царапина, разве не следует императору приложить к больной руке мазь?

«Если Нерон вспылит, – подумал Требоний, – если он рассердится, я не буду настаивать. Мне жаль моих людей, но я предам их военному суду».

Нерон не рассердился. Нерон рассмеялся. Требоний поэтому продолжал:

– Император давно не удостаивал речью своих солдат. Армия жаждет слова императора. Милостивое слово императора удваивает мощь армии.

– Что же случилось с твоим Луцием? – милостиво спросил Нерон.

Теперь Требонию предстояло выполнить труднейшую часть задачи.

– Было бы хорошо, – осторожно начал он, – если бы император рассказал своим солдатам об их однополчанине Луции, если бы император разъяснил своей армии, что считает этого Луция хорошим офицером и сожалеет, что его нет более в живых.

Нерон оглядывал сквозь свой смарагд Требония с ног до головы.

– Гм, – сказал он, – я, стало быть, должен хоронить твоих мертвецов. Ты знаешь, Требоний, что ты наглец?

Но слова эти прозвучали не очень грозно. Нерон погрузился в раздумье, и Требоний знал, что в эти минуты принимаются решения, которые могут весьма существенно повлиять на его, Требония, популярность в армии. Он внимательно следил за лицом императора, напряженно ожидая слов, которые слетят с уст его. Вот уста эти разомкнулись, сию минуту император заговорит, ответит ему. Требоний слушал в напряженном ожидании. Но то, что слетело с этих уст, не было ответом ему: Нерон вполголоса напевал что-то – да, он мурлыкал проклятую наглую песенку о горшечнике. Требоний был немузыкален и часто не мог отличить одну мелодию от другой. Но на этот раз он не мог перепутать – это, несомненно, была пресловутая песенка, и сердце у Требония сжалось от испуга.

Император же, внезапно оборвав песню, улыбнулся и сказал:

– В сущности, это не столь уж неблагодарная задача – оплакивать смерть храброго солдата, и я полагаю, что подобная траурная речь будет выглядеть совсем неплохо среди прочих моих сочинений.

И снова, видимо уже обдумывая каждый период в своей речи, он машинально, без слов, замурлыкал песенку о горшечнике. Требоний удалился скорее угнетенный, чем осчастливленный.

Нерон созвал в свой маленький придворный театр цвет офицерства. Прежде всего он показал офицерам героическую оперу – о том, как Александр Великий в опьянении убил Клита, человека, спасшего ему жизнь. После этого символического зрелища Нерон в большой, местами трогательной, местами патетической, речи принес извинение за убийство лейтенанта Луция. В мужественных словах он славил доблесть и военный талант лейтенанта. Но затем он заговорил о дисциплине, напомнил, что время военное, что ведется тяжелая борьба с узурпатором Титом, а на войне дисциплина – первое требование. Луций же неоднократно в присутствии заслуживающих доверия свидетелей, как римлян, так и местных жителей, произносил заговорщические речи, распространял глупые и лживые слухи о якобы низком происхождении императора и о предпочтении, оказываемом цезарем людям из низов. Свидетельские показания, скрепленные присягой, налицо. Протоколы, в которые они занесены, в любую минуту могут быть предъявлены фельдмаршалу Требонию и другим генералам. Возможно, что глупые мятежные речи лейтенанта были лишь мальчишеской болтовней, и в мирное время они были бы простительны. Но не в военное. Император все проверил, взвесил – и осудил. Нелегко было вынести такой приговор, ибо император любил молодого офицера как сына. Но как Брут осудил своих сыновей, так и ему, Нерону, пришлось подчиниться велению богов и приговорить к смерти лейтенанта. Наряду со многими другими это была тяжелая жертва в ряду жертв, принесенных императором ради блага государства и армии. Может быть, одна из самых тяжелых. Но император надеется: своими будущими подвигами армия докажет, что кровь лейтенанта пролита не напрасно, что кровь эта напитает новыми соками дисциплину.

Он был в форме: вовремя благозвучно всхлипывал, где нужно было – гремел и сам распалялся от собственного красноречия. Этот удивительный человек, Нерон-Теренций, был и в самом деле искренне опечален смертью своего храброго солдата. Но офицеры, заполнявшие зал театра, слушали его с каким-то чувством неловкости, скорее встревоженные, чем растроганные. Многие втайне спрашивали себя, не умнее и не достойнее ли было бы стоять по ту сторону Евфрата, в рядах однополчан, против которых, вероятно, придется в ближайшее время биться, чем воевать под знаменем этого комедианта. И офицер, который по выходе из дворца резюмировал свое впечатление от речи императора, заявив: «Две оперы подряд – это уже слишком», – выразил, вероятно, мнение большинства.

Сам Требоний, который слушал эту речь из императорской ложи, должен был бы, в сущности, радоваться, ибо, убедив Нерона извиниться перед армией,