Шрифт:
Закладка:
Дэвид стоял несколько минут посреди пустой кухни, прежде чем пойти наверх. Он постучал в дверь спальни и вошел; он хотел быть подле Дженни и их ребенка. Но Дженни была в полном изнеможении, она еще не совсем пришла в себя после наркоза. Ада хлопотала вокруг нее и сразу же сердито прогнала Дэвида из комнаты. Ему ничего не оставалось, как вернуться вниз. Он постелил себе на диване в гостиной. Еще раньше, чем он уснул, в доме наступила полная тишина.
На следующее утро Дэвиду показали малыша. Когда он сидел за завтраком, состоявшим из какао и хлеба, Ада принесла ребенка на кухню с таким гордым видом, как будто это было ее собственное произведение. Он был только что выкупан, присыпан и уложен в обшитый кружевами конверт, изготовленный по фасону журнала «Малютка» и очень эффектно драпировавший крохотное тельце. Но, несмотря на пышный наряд, новорожденный выглядел очень слабеньким и некрасивым. У него были черные волосы и приплюснутый рыхлый носик, он все щурился на свет, такой болезненно-жалкий, крошечный, что сердце Дэвида растаяло от нового чувства нежности. Он поставил на стол чашку и взял сына к себе на колени. Ощущать его на коленях было странно и удивительно приятно. Глаза малыша, боязливо мигая, глядели на него. Что-то виноватое почудилось Дэвиду в этом робком мигании, словно мальчик в чем-то извинялся перед ним.
– Ну, ну! – Ада отняла ребенка и покачала его на руках. – Папа не умеет обращаться с нашим крошечкой.
У Ады было нелепое убеждение, будто никакой мужчина не способен подержать на руках младенца так, чтобы не причинить ему вреда. А между тем – странное дело – ребенок на коленях у Дэвида лежал совершенно спокойно, теперь же он заревел, и ревел все время, пока Ада уносила его наверх.
Дэвид отправился в контору, думая о сыне, и до самого возвращения с работы все думал о нем. Он начинал уже любить это маленькое некрасивое существо.
Было совершенно очевидно, что ребенок родился хрупким. Дженни сама это признавала и с течением времени усвоила себе привычку в присутствии посетителей говорить всегда одну и ту же фразу, – сострадательно глядя на ребенка, она произносила быстро, без передышки:
– Бедный малютка! Доктор говорит, что он не очень крепкий.
Доктор Скотт прописал ребенку какие-то порошки и мазь для втирания, и Дженни, после слабых протестов, все-таки стала кормить его сама. На этом настоял тот же доктор Скотт.
Воспоминание о родах, казавшихся чем-то незабываемо мучительным, постепенно стерлось. Дженни повеселела, оправилась от разочарования, что у нее не девочка, а мальчик. Она хотела назвать его Дэвидом и упрашивала Дэвида позволить ей назвать сына в его честь.
– Ведь он твой, Дэвид, – говорила она с наивной убедительностью, глядя на Дэвида своими ясными красивыми глазами и улыбаясь, – значит, и назвать его следует твоим именем.
Но Дэвид хотел, чтобы мальчик был назван Робертом. Пускай его живой сын будет Роберт, как его умерший отец. И Дженни, попробовав предложить несколько других имен, в особенности имена Гектор, Арчибальд и Виктор, которые она находила более красивыми и звучными, в конце концов уступила. Она старалась чем только можно угодить Дэвиду – и мальчик получил имя Роберт.
Прошло три недели. Ада уехала обратно в Тайнкасл. Дженни могла уже покинуть спальню и томно полулежала внизу на диване. Но необходимость нянчить Роберта она считала для себя бременем по многим причинам. Когда силы к ней вернулись и жизнь снова потекла нормально, решения, взлелеянные ее романтическим воображением, мало-помалу потеряли свою привлекательность. Роберт из «милого крошки» превратился в «надоеду». Она охотно предоставляла Дэвиду давать Роберту лекарство и купать его, когда чувствовала себя усталой. Но вместе с тем ее несколько сердили заботы Дэвида о ребенке.
– Ведь меня ты любишь больше, не правда ли, Дэвид? – воскликнула она однажды вечером. – Ты не любишь его больше, чем меня?
– Ну конечно нет, Дженни, – засмеялся Дэвид, стоя на коленях с засученными рукавами у жестяной ванночки, где Роберт лежал в мыльной воде.
Дженни не отвечала. Она продолжала смотреть на обоих, и лицо ее приняло еще более недовольное выражение.
Приближался Новый год, и Дженни испытывала все большее раздражение и беспокойство.
Все шло не так, как ей хотелось, ни в чем она не видела утешения. Она и хотела, чтобы Дэвид уехал на фронт, и не хотела. Она то гордилась этим, то ей было страшно. Пытаясь рассеяться, она пристрастилась к чтению дешевых романов в бумажных обложках, отложив в сторону «Солнечные часы в счастливой семье». Она забросила музыку, не подходила к пианино и не пела больше колыбельных песенок; подолгу изучала себя в зеркале, чтобы убедиться, что ее лицо и фигура не пострадали. Опять она горевала о том, что у нее нет друзей: она остается как-то вне всего, жизнь проходит мимо, она ничего не берет от жизни! Такие мысли очень мучили и угнетали ее. Лучше бы она умерла!
К тому же погода стояла сырая, и, хотя Дженни уже была здорова, она не любила выходить в дождь. Да и Роберта надо было кормить через каждые четыре часа, а это, конечно, мешало тем «настоящим» развлечениям вне дома, которых ей хотелось.
Но в канун Нового года дождь прекратился, выглянуло солнце, и Дженни почувствовала, что больше не выдержит: ей необходимо немного развлечься. Необходимо! Кажется, годы, сотни лет она уже нигде не была! И она решила съездить в Тайнкасл навестить мать. При этой мысли лицо ее просияло, она помчалась в спальню, старательно принарядилась и сошла вниз. Было четыре часа. Она накормила Роберта, уложила его в колыбель и торопливо нацарапала записку Дэвиду, сообщая, что вернется в восемь.
Дэвид был очень доволен, когда, придя домой, нашел записку Дженни: его радовало и то, что Дженни развлечется, и в особенности то, что Роберт на это время всецело предоставлен ему.
Роберт спал в своей колыбельке, в углу за печкой. Дэвид снял башмаки и ходил по квартире в одних носках, чтобы не шуметь. Он налил себе чаю и поужинал в обществе Роберта, потом взял книгу и сел у колыбели. Это был Ницше – «По ту сторону добра и
