он выпил еще полбутылки сотерна и стал словоохотлив.) – И мне решительно наплевать, кто вы такой, лишь бы вы были порядочный человек. Сын герцога или сын мусорщика – мне все равно, меня это не интересует, лишь бы был честный человек. Понимаете?

– Ну разумеется понимаю, мистер Стэнли.

– Ну так вот, Джо, – продолжал Миллингтон, – раз вы поняли, к чему я веду, то я продолжаю. Наблюдал я за вами очень внимательно последние месяца два, и то, что я заметил, меня вполне удовлетворило.

Стэнли остановился и передвинул сигару во рту, следя за выражением лица Джо, затем сказал медленно:

– Клегг – конченый человек, – это во-первых. Во-вторых, у меня явилась одна мысль, Гоулен: хочу испытать вас в должности директора.

Джо чуть не лишился чувств.

– Директора? – с трудом прошептал он.

Миллингтон усмехнулся:

– Да, я предлагаю вам должность Клегга. Теперь ваше дело решать, справитесь вы или нет.

Волнение Джо было так сильно, что комната поплыла у него перед глазами. Он уже раньше чуял что-то в воздухе, но ни о чем подобном и мечтать не смел. Он так побледнел, что лицо у него приняло цвет бараньего сала, и уронил сигару на тарелку.

– О мистер Стэнли! – ахнул он. На этот раз ему не надо было притворяться, это вышло естественно и убедительно. – О мистер Стэнли…

– Ладно, ладно, Джо, не волнуйтесь. Извините, что я вас так сразу огорошил. Но, видите ли, у нас война. А война – время неожиданностей. Вам скоро придется взять все в свои руки. И я думаю, что вы меня не подведете.

Волна радостного возбуждения подхватила Джо. Должность Клегга… ему! Директор завода Миллингтона!

– Вот видите, Джо, я вам доверяю, – сердечным тоном объяснил Стэнли. – И я готов доказать это, потому-то и предлагаю вам такой пост.

В эту минуту в приемной зазвонил телефон, и, раньше чем Джо успел ответить, вошла Лаура.

– Это тебя, Стэнли, – сказала она. – Тебя вызывает майор Дженкинс.

Стэнли извинился и пошел к телефону.

Джо, не глядя, чувствовал, что Лаура здесь, стоит у двери, против него, близко, что она смотрит на него. Радостное волнение бушевало в нем, он чувствовал себя сильным, он пыжился от радости. Он поднял глаза и посмотрел Лауре прямо в лицо. Но Лаура, избегая его взгляда, сказала весьма лаконично:

– Выпейте кофе в гостиной, раньше чем уйдете.

Он не отвечал, не мог выговорить ни слова. Так они стояли друг против друга, а в комнату доносился голос Стэнли, говорившего по телефону.

VIII

Приближалось время родов, и Дженни вела себя во всех отношениях примерно. С того времени, как она сообщила Дэвиду о своей беременности, она «стала другим человеком». Конечно, у нее бывали небольшие припадки сварливости – у кого же в таком положении их не бывает? – и разные «прихоти», как она их называла; в самые неподходящие моменты ей хотелось каких-нибудь особенных деликатесов, которые именовались термином «что-нибудь вкусненькое»: то она, например, требовала имбирных пряников, так как ее «воротит» от хлеба, то маринованного луку, то тартинок с селедочной икрой. У матери ее, Ады, всегда во время беременности появлялись разные прихоти, и Дженни считала себя вправе иметь свои.

Она готовила нарядное приданое для будущей новорожденной, – она была убеждена, что родится девочка: ей так хотелось дочурку, которую можно наряжать, а мальчишки ужасные! И по вечерам Дженни сидела у камина против Дэвида, как самая домовитая жена, вышивала, вязала, отделывала детские вещицы, руководствуясь указаниями «Журнала для домашних хозяек» и журнала «Малютка». Она мечтательно строила планы будущего своей дочки. Она будет актрисой, знаменитой актрисой, или, еще лучше, великой певицей, примадонной Большого оперного театра. Она унаследует и разовьет талант матери и будет переходить от триумфа к триумфу в Ковент-Гардене, важные особы будут слушать ее и бросать букеты к ее ногам, а Дженни из ложи будет с нежностью и сочувствием следить за успехом, который и ей когда-то достался бы на долю, если бы ей дали возможность выдвинуться. Но на пути актрисы встречаются и соблазны, опасные соблазны, и Дженни морщила лоб при этой мысли. То вдруг картина менялась, и она видела в своем воображении монахиню с бледным и одухотворенным лицом, с тайной печалью на сердце, покинувшую сцену и свет, проходящую по коридорам большого монастыря в полутемную часовню. Начинается служба, звучит орган, и голос монахини разливается вокруг во всей своей чудесной чистоте. Слезы наполняют глаза Дженни, и печальные романтические грезы приобретают уже более трагическую окраску. Нет, не будет никакой маленькой девочки, никакой примадонны или монахини, и она, Дженни, умрет, чует ее сердце! Нелепо воображать, что у нее хватит сил родить ребенка, – у нее всегда было предчувствие, что она умрет молодой. Она вспоминала, что Лили Блэйдс, одна из продавщиц у Слэттери, которая удивительно верно всем гадала, однажды предсказала ей страшную болезнь. Она уже видела себя умирающей на руках Дэвида, который с искаженным, страдальческим лицом молит не покидать его. У постели – большая корзина белых роз; и даже доктор, этот суровый человек, стоит в глубине комнаты, убитый горем.

Настоящие слезы начинали струиться по лицу Дженни, и Дэвид, случайно подняв глаза, восклицал:

– Господи помилуй, Дженни, в чем дело?

– Ничего, Дэвид, – вздыхала она с бледной ангельской улыбкой. – Право же, я счастлива. Вполне, вполне счастлива.

Потом она решила, что ей следует завести кошку, так как кошка привязывается к дому и создает веселье и уют. Она стала просить всех знакомых достать ей котенка. Всех, решительно всех заставила она искать, где только можно, и когда Гарри, мальчик из мясной лавки, принес ей маленького полосатого зверька, она пришла в восторг. Но потом, когда пришел фургонщик Мэрчисона и принес еще одного, а на следующий день миссис Скорбящая прислала третьего, Дженни была уже в меньшем восторге. Немыслимо было вернуть котят, раз она так просила людей достать их, а между тем котята вели себя не очень аккуратно. Пришлось в конце концов двух утопить. Дженни было ужасно жаль милых беспомощных крошек, но что же делать? Она потратила массу времени на придумывание клички для оставшегося в живых котенка. Она назвала его Красавчик.

Потом она вдруг начала заниматься музыкой, целыми днями упражнялась на пианино, пробовала голос – и выучила две колыбельные песенки.

Потом она захотела «стать культурнее». В этот период она всячески давала понять Дэвиду, что ее терзают тайные сожаления: она, мол, недостаточно хороша для него, ей следовало бы во всех отношениях быть лучше, талантливее, развитее.

Она хотела беседовать с Дэвидом на темы,