Все науки дают ответ неудовлетворительный о предметах своих исследований, что касается до их сущности. Этого мало: судя по тому, что мы узнали, должно принять, что мы и узнаем о высших вопросах, – немного больше, говоря вообще, на этом пути, сколько бы ни бились, сколько бы не изрезали лягушек, и какую бы аналогию ни нашли в человеческом теле с телом двурогих, четвероногих или таких-сяких животных.

* * *

Да не обвинит меня никто, на основании этих слов, в недостаточном уважении к науке, к философии: я говорю здесь о несостоятельности науки в отношении к основным, первым вопросам бытия и жизни, природы и человека, а никак не в отношении к их явлениям во времени и пространстве. Исследование о сих предметах, связи, взаимном влиянии, действиях и явлениях – вот законная принадлежность науки, ее высокая задача и цель. Так точно и философия, как искание мудрости, любовь к мудрости, стремление к разрешению главных человеческих вопросов, – философия, представляя собой, своими усилиями, развитие ума, высшей человеческой способности, есть самое высокое, самое благородное, самое почтенное, обязательно, так сказать, для человека занятие.

Честь, слава и благодарность благодетелям науки, которые напрягают свои силы, не щадят трудов для изучения природы и человека, для представления людям, как «невидимое Его, Его вечная сила и Божество, от сотворения мира видима чрез рассматривание тварей».

Искренне, добросовестное занятие наукой, какой бы ни было, возбуждает благоговение, и если половинное знание приводит к неверию, – то полное внушает веру.

Величайший философ древности, Сократ, кончил свою жизнь, посвященную исканию мудрости, торжественным признанием: я знаю, что ничего не знаю.

Такое признание есть венец человеческой естественной мудрости. Но сделать его мог Сократ, знавший, что в его время узнать было можно, и не удовлетворившийся этим, всем; только такое всеобъемлющее знание дает цену признанию в незнании, в неудовлетворительности знания, возбуждает благоговение (страх Божий) пред тем «ничего», которое скрывается под узнанным всем, пред тем «ничего», которое выражает с одной стороны неудовольствие, а с другой, без сомнения, желание, жажду.

Невежа ничего не знает; мудрец Сократ ничего не знает. Эти два незнания отстоят одно от другого, как небо от земли.

Философ нашего времени, становясь даже на степень Сократа, должен бы повторить его признание, потому что знания его времени увеличились только в количестве, но таких философов еще нет. (Не мудрено, если и в древности нашелся только один).

* * *

Нынешние философы, зная многое, узнавая многое, то есть, делая собственные открытия, действительно драгоценные в известном отношении, довольствуются по большей части своими знаниями, и в упоении гордости, только отчасти законной, зажмуривают глаза на Сократовское ничего и его значение как будто бы его и не было, а есть и такие, которые относятся к нему с презрением, или даже отвергают его существование.

Наука, как грамота, как религия, как все, может быть употребляема во зло. Вот ее злоупотребления, увлечения незваных ее поклонников, дерзость возгордившихся ее жрецов, возмущают всякого благочестивого, скромного искателя истины[233].

Если бы мы поняли что-нибудь совершенно, если бы могли иметь надежду, по верным данным, что может понять и узнать все, хоть мало помалу, то наше неверие могло бы сколько-нибудь оправдываться. Но ведь мы остаемся во мраке среди своих усиленных, напряженных исследований, и не должны иметь никакой надежды выйти на свет по одному этому пути под руководством разума.

Неужели весь род человеческий осужден на Сизифову работу – встаскивать с усилием на гору камень, который скатывается оттуда вниз? Или на занятия Данаид, которые должны были накачивать бездонные кадки? Может ли быть так? Неужели так должно быть, и этому не будет конца? Ум отказывается верить такому учению. Что-нибудь да не так.

По одному пути науки, разумеется, в своей степени необходимому, нельзя найти истины, получить здесь полное удовлетворение.

Откуда все взялось, как произошло, кто дал нам жизнь, что она такое, для чего мы живем, что такое смерть, бесконечность, беспредельность, вечность, пустота? Одни из модных философов ищут себе ответы на эти и подобные существенные вопросы, не находят, встречаются с противоречиями и отвергают; другие, позитивисты, не отрицая существования вопросов, объявляют их не принадлежащими науке; третьи говорят, что искать ответы нечего, что вопросы эти не стоят внимания, а должно думать только о том, исследовать только то, что подлежит нашим чувствам.

Можно недоумевать, можно сомневаться, можно быть неуверенным и говорить: не понимаем, не знаем, но отрицать безусловно не понимаемое есть и дерзость и невежество.

А вы разве понимаете, спрашивают эти философы своих противников? Нет, не понимаем, – те отвечают, – даже более, не смеем сказать, что верим, потому что часто колеблемся и забываемся, но можем сказать, что преклоняемся со страхом и трепетом пред вечной Премудростью, чьей бы то ни было, говоря вашим языком, перед Богом, как мы ее называем, благоговеем пред Спасителем, великим учителем рода человеческого, Иисусом Христом, и в лучшие минуты своего сознания молимся: веруем, Господи, помози нашему неверию!

Мы не понимаем и смиряемся пред непостижимостью, а вы сквернословите и богохульствуете.

И убеждения, конечно, бывают различные, более или менее твердые, более или менее слабые; можно колебаться в них, если и на святых отцов находили минуты сомнения, кои приписывали они искушениям или навеваниям злого духа, – но отрицания безусловные, полные нельзя объяснить, разве исключительным состоянием мозга в какой-нибудь его части.

С такими отрицаниями может ли желать жизни мыслящий человек? Для чего? Единственный ответ могут дать ему такие философы: pour passer le temps (чтобы проводить время!) в точном значении этих слов.

Мы признаем жизнь тайной, а вы чем считаете ее? Если она для вас не тайна, что же вы не объясните нам ее? C’est un fait accompli: этот ответ одинаковый, под пару к pour passer le temps!

Уничтожив, как им кажется, прежние верования, они успокаиваются, как будто все поняли, все решили, все сделали, а они только делают мрак гуще.

И какие же другие верования дают они? Чем заменяют уничтоженное?

Вы отвергаете то и то и очень довольны своими доказательствами, ясными и убедительными. Ну, теперь попытайтесь представить ваши положения, утверждения на место уничтоженных вами, дайте нам свой катехизис, свой символ веры. Вот тут-то вы увидите всю пустоту и скудельность, и зловредность нашего образа мыслей. Отрицать легко, утверждать мудренее.

Вы ничего не скажете, если ухитритесь, то встретите возражений гораздо больше,