содомию, продажу свободных как рабов, изнасилование. Последнее из перечисленных преступлений было безусловно известно и в древности, но тем не менее оно не рассматривалось составителями «Дигест» как требовавшее регламентации в специальном титуле, в отличие от средневекового законодательства, в котором изнасилование трактовалось как особо тяжкое преступное деяние и выделялось в специальный титул[1153]. Сюда же относятся нормы, регулировавшие правовой статус врачей и хирургов, льготы паломникам, цену кораблей, а также причины и формы судебных поединков. В итоге структура четвертой книги «Королевского фуэро» представляется как наименее романизированная часть памятника, а сама степень близости к модели «Дигест» постепенно сокращается от первых двух книг к третьей и четвертой.

Отдельную проблему представляет собой включение составителями фуэро в четвертую книгу предметов, разбираемых в титулах «Дигест» и относящихся не к седьмой, а к предыдущим частям памятника. Иногда это легко объяснить. Так, включение в четвертую книгу «Королевского фуэро» титула XV («De los siervos foidos, e de los que los asconden, o los facen foir» — «О беглых рабах и о тех, кто их укроет, или поможет им бежать»), который соответствует D.11.4 («De fugitivis»), вызвано коренными изменениями в концепции средневекового рабства по сравнению с классическим античным: в отличие от времени составления «Дигест» раб уже не мог рассматриваться наравне с вещами.

Сложнее разобраться с включением в ту же книгу титулов XXI и XXII, озаглавленных соответственно «О тех, кто принимается в качестве детей» и «О вышедших из-под частной власти («deshechados») и о тех, кто от них отказывается». По своему содержанию эти вопросы должны были бы относиться к первой книге: в «Дигестах» регламентация процедур усыновления и выхода и из-под отцовской власти объединена в седьмом титуле первой книги (D.1.7: «De adoptionibus et emancipationibus et aliis modis quibus potestas solvitur»). Тем более странно, что содержание первого из этих титулов в целом соответствует римским правовым нормам, и прежде всего главной из них — «adoptio naturam imitatur» («усыновление соответствует природе») (D.1.7.16; D.1.7.40.1; см. также: 1.1.1.1.4). В «Королевском фуэро» существует прямой перевод этой фразы на старокастильский язык — «Por que el recibimiento рог fijos es semeiable a la natura…» (FR III.21.2)[1154].

У меня нет четкого объяснения этого противоречия. Могу лишь предположить, что создатели памятника стремились более жестко отделить сферу регламентации прерогатив королевской власти, которая имела для них особое (в том числе идеологическое) значение, от института усыновления, который им выгоднее было рассматривать как исключительно частноправовой, не имеющий отношения к системе власти[1155]. Хорошо известно (в том числе из источников куэльярского происхождения), что такой подход был весьма далек от действительности. И в XIV в. королевские должностные лица считали нормой акцентировать частную связь с высокопоставленными людьми, благодаря которым они и получили занимаемый пост[1156].

Но те, кто составляли текст «Королевского фуэро», стремились сформировать совершенно иной облик власти. Эта власть выступала как исключительно публичная, как обладатель божественной санкции на управление и издание законов. Это хорошо видно во вступлении к памятнику [оно занимает место, аналогичное тому, которое в «Дигестах» занимает вступительная «Конституция об утверждении Дигест», известная больше под названиями «Tanta» или «Deodoken» (соответственно первые слова латинского и греческого текстов)], а также в первых шести титулах первой книги, идеологическое значение которой выглядит несомненным.

Итак, необходимость законов объясняется авторами памятника «естественными причинами» (natural cosa): сердца людей разделены, и их дела и стремления не согласуются друг с другом, отсюда происходят раздоры и разногласия. Урегулировать их надлежит королю, который должен обеспечить для своего народа право и справедливость путем издания законов, которые должны карать зло[1157].

Особое значение закону как категории придает тот факт, что в качестве первого и основного законодателя, законы которого движут всем сущим, выступает Бог, который есть Троица. Еще до воплощения Иисуса Христа он дал законы Моисею и пророкам, а Иисус, воплотившись, исполнял Закон Моисеев, и тем указал верный путь к спасению для всех людей. Он же в будущем выступит и как главный Судия на Страшном суде, и этот суд неизбежен для всех людей. В этом и состоит, по мнению составителей памятника, основной смысл католической веры, не разделяющий которого является еретиком[1158].

Король в роли законодателя и верховного судьи сопоставляется с Христом. Непосредственно от Христа исходят и законодательные и судебные полномочия короля: первоначально Иисус создал установления для своего «небесного двора» — «ordeno primeramientre la su corte en el cielo», где он стоит как глава над всеми ангелами и архангелами. Затем по такому же образцу был создан «двор земной» («lа corte terrenal»), глава которого — король, который возвышается над ним и руководит им, как голова руководит всеми остальными членами у человека, созданного по образу и подобию Божьему. Поэтому король получает верховную власть над всеми людьми, его приказания (mandamientos) обязательны для всех[1159], а сама личность священна и неприкосновенна[1160].

Всякий, кто прямо или косвенно, делом, словом, советом или помощью врагам короля посягает на жизнь и здоровье монарха, как и на его честь и власть (su onra е su señorío), совершает тягчайшее преступление. Священны также жизнь, здоровье, честь и власть детей короля, особенно тех, кто в будущем унаследует его престол[1161]. Монарх де-факто стоит даже выше Церкви, поскольку именно ему надлежит защищать ее и заботиться о ней и о сохранности ее имуществ[1162]. Не случайно титул о защите прав Церкви (титул V: «О защите принадлежащего к Святой Церкви») помещен в фуэро лишь после титулов, регламентировавших наказания за преступления против жизни и власти короля (титул II: «О защите короля и его власти»), детей монарха (титул III: «О защите детей короля»), а также за отказ выполнять королевские постановления (титул IV: «О тех, кто не подчинится постановлениям короля»).

В итоге составители памятника создали образ короля, в котором прослеживается явное влияние норм, регламентировавших статус императорской власти в эпоху поздней Империи. Монарх стоит над всем народом, который в равной степени подчинен его воле. Монарх соединяет в своих руках элементы светской и церковной власти, т. е. претендует на теократию.

Введение таких положений в идеологию королевской власти в исследуемый период не представляется исключительным. Как показывает известный британский историк средневековой идеологии В. Ульманн, монархи Франции, особенно со времен Филиппа II Августа (1180–1223), Англии эпохи Плантагенетов, но прежде всего германской империи начиная с конца XI–XII в. стремились в той или иной мере закрепить за собой территориальный суверенитет и контролировать национальную церковь, активно использовав для этих целей и модели римского