На экране запрыгали иероглифы. Потом появилось улыбающееся лицо Исии. Его сменило несметное количество блох: в плотных ящиках, ящичках, коробках. Но вот появились десятки тысяч крыс. Они жадно набросились на зараженное чумой мясо. Вот в специальных приспособлениях на грызунов набрасываются мириады голодных блох. Они сосут из них кровь. Блох помещают в аппарат с распылителями. Самолет над китайской территорией. Внизу испуганные женщины, любопытно разглядывающие самолет ребятишки, апатичные старики. Блошиная масса через распылители дождем падает на землю. На экране сначала появляется крупная надпись: «Результаты», затем китайская газета и японский перевод: «В районе Нимбо внезапно появилась сильная вспышка чумы. Костлявая рука чумной смерти убивает детей, матерей, стариков. Все на борьбу с чумой!»

Когда в зале вспыхнул свет, аудитория шумно рукоплескала апологету бактериологической войны. Генерал Исии стоял возбужденный и бледный. Нагнув голову, он быстро вышел из актового зала.

* * *

«Во что мы верили все эти годы? На что надеялись? — механически думал Ермилов, направляясь домой. — Что русский народ ждет нас? С японцами… — криво усмехнулся он. — К-а-кая глупость! Да и что мы могли дать? Царя? Кислицына? Японцев? Что же дальше? Нужно на что-то решаться…»

Полковник зябко поежился и ускорил шаг. Последнее время эта мысль преследовала его неотступно.

Дома, в обществе дяди, — восьмидесятилетнего экс-генерала, Ермилов оживлялся. Он любил старика. Тот, получив отставку по ранению еще в 1915 году, переключился на воспитание племянника. После революции старик скитался по России, потом очутился в Харбине и разыскал Ермилова. С тех пор они жили вдвоем. Дядя приучил Ермилова вставать в шесть часов утра, муштровал его до пота, принуждал два дня в неделю довольствоваться водою и сухарями. Когда Ермилов определился в штаб Кислицына, где достиг высокого поста, дядя перенес свои заботы на старого и тощего дога по кличке Капрал.

Старик недолюбливал всю эмигрантскую верхушку. Кислицына он называл выскочкой, Карцева — пьяницей, а Долгополова — фитюлькой. Каждый день до обеда генерал сидел за разработкой «Плана завоевания Руси», или писал мемуары, после обеда часами занимался с Капралом.

Еще от калитки Ермилов услышал донесшийся из парка смех его крестницы — младшей дочери генерала Карцева Вареньки.

— Ка-а-прал, стой! Во-о-льно! — растягивал слова экс-генерал.

День был теплый, солнечный, и старик, очевидно, вынес свои забавы в парк. Ермилов заглянул в боковую аллею. На расчищенной денщиком площадке суетился дядя. У скамейки, понуро опустив тяжелую голову, с виноватым видом стоял дог. Рядом с ним присела на корточки Варенька.

— Сми-и-рна! — словно для целой дивизии, нараспев, выкрикнул дядя.

— Смирно, смирно, капрал! — зашептала Варенька, поднимая дога в стойку за передние лапы. Капрал добросовестно продержался несколько секунд на задних лапах, потом, ослабев, сел и, не удержавшись, свалился на бок. Генерал свирепо закричал на него и на чал все снова. Ермилов тихо смеялся.

— Ваше превосходительство! Пора сделать перерыв. И вы, и офицеры, и солдаты с ног валитесь, — с лаской крикнул он.

— Нет, Сережа, рано, — повернул к нему счастливое лицо генерал. — Его сиятельство генералиссимус Суворов, царство ему небесное, ни себе, ни солдатам покоя не давал… А этот, как мой денщик Корней — за год ни одного артикула. А я еще, вот смотри… — Он подобрал суховатую палку и приставил к ноге, как винтовку.

Понаблюдав за этой идиллией, полковник сумрачно побрел к дому.

— Сережа! Сережа! — предупредил генерал. — К тебе пожаловал какой-то профан!

Ермилов взошел на крыльцо.

— Здравия желаю, господин полковник! — с чуть заметным акцентом поздоровался с ним незнакомец. — Простите, что…

— Прошу, пройти! — прервал его Ермилов, указав рукой на подъезд. «Кто он и что ему нужно?» — снова подумал полковник.

Они прошли в зал.

— Позвольте? — проговорил незнакомец, усаживаясь в кресло без приглашения.

— Пожалуйста! — сухо отозвался Ермилов, опускаясь на диван.

— Господин Ермилов, не удивляйтесь, но я вас знаю хорошо. Вы меня можете называть пока просто Ремер, — проговорил незнакомец, извлекая из кармана золотой портсигар и открывая крышку. — Прошу!

— Благодарю, не курю, — ответил Ермолов.

Ремер закрыл портсигар и положил его на стол. Окинув взглядом скромную грубую обстановку комнаты, он чуть заметно усмехнулся.

— Я вас слушаю, господин Ремер!

— Господин Ермилов, нам обоим чужа и чужда страна, в которой мы с вами сейчас находимся. Мечта о родине принуждает нас…

— Простите, господин! — прервал его полковник. — Где ваша родина, о которой вы печетесь?

— Я думаю, господин Ермилов, этот вопрос излишний. Но раз вы его задели, пожалуйста, — Америка.

— Это вас там родили? — подавляя ярость, переспросил полковник. Его лицо побледнело, взгляд стад неприятен.

— Я думал, господин Ермилов, что страна, в которой человек родился, и есть его родина, — сухо проговорил незнакомец. — Но какое это имеет отношение к нашему разговору?

— Имеет! — теряя самообладание, выкрикнул полковник. — Меня могли родить в Италии, Англии, Франции, но я — русский, и моя родина — Россия! Она родила моих предков и их прах в ее земле, она дала мне язык, обычаи! Потому она и называется Родиной.

Он резко поклонился незнакомцу и направился в свой кабинет. Позади раздался резкий стук закрывшейся двери.

Ермилов заметался по кабинету. «Мерзавец! Какой мерзавец! Предложить офицеру стать шпионом! Как он смел? А впрочем… Что нам и предлагать? Не все ли равно, кому продавать матушку Русь! Японцам ли немцам, американцам!»

Полковник грузно опустился на диван.

4

После отъезда Ошурина командиром взвода был назначен Новожилов. Накануне Рощин получил выписку из приказа о присвоении ему звания младшего лейтенанта. Достав командирские петлицы и квадраты, капитан, несмотря на поздний час отправился с подарком к нему на НП.

Поднявшись к блиндажу, Рощин встретил обеспокоенных Селина и Федорчука.

— Что случилось? — спросил он.

— Слушайте! — тихо отозвался Селин.

Рощин четко расслышал тихий звон банок. Где-то около Сторожевой в воздух взвилась ракета. Но даже при слабых отсветах ее он успел рассмотреть метрах в пятидесяти от себя, в проволоке, человека.

— Лежить, притаился, — шепнул Федорчук.

— Обходите слева, — приказал Рощин Селину. — Я — по руслу, Федорчук прямо. Только осторожно, не кричать.

Разведчики бесшумно поползли. Когда до человека оставалось метров двадцать, Рощин расслышал слабый стон. Вслед за ним раздался тихий повелительный окрик Федорчука:

— Встать! Стреляю!

— Не могу… встать… Денисыч, — ответил человек.

Если бы ударили, все японские пушки, они не ошеломили бы так Рощина, как этот чуть слышный голос. Он почувствовал, как спазма сжала ему горло, ноги ослабели и мелко задрожали. Потом, словно подброшенный какой-то пружиной, он в два прыжка очутился у проволоки.

— Варов!.. Петя… — шептал он, как во сне.

— Пе-е-тя! — не то в испуге, не то в беспамятстве промычал Федорчук.