— Не одну ночку думал над этим. Да нет, видно, заказано мне к вам. Тут, видно, и подохну. — Помолчав, Гулым спросил: — А ты как попал сюда, ежели не запретно сказать?

— Запретного ничего нет. Служил на торговом судне, в последний рейс японская подводная лодка потопила. Часа через четыре подобрали. Потом объявили, что, дескать, от нас правительство отказалось. Начали мы шуметь: ведь этой басне, и ребенок не поверит. Ну и угодили сюда, в приют. Двое были послабее, умерли, одного пристрелили, одного куда-то ночью увезли, а я еще скриплю… Мучают они, сволочи, на допросах, да только черта выпытают… По всему видно, скоро и мне конец…

— Чего бога гневишь? Чай, живой? — испуганно замахал руками Гулым.

— Ладно, не буду… Ты вот что, если мне каюк, после карцера разыщешь Артема Зотова и скажешь, что боцман Шамрай выдержал, — он попробовал подняться, но сморщился и безнадежно махнул рукой. — Вот тебе, говоришь, и бога гневить… Единственное только и цело, — показал он на свои большие огрубевшие руки. — Эх…

— Люты вы на японца, — заметил Гулым:

— На японца мы не люты, японец японцу рознь. На японских кровососов мы люты. Вы с ними заодно, и то люты…

— Вона! Нам они жизни не дают.

А нам?

— Ну вас теперича микада милует, не ввязывается в войну.

— Крепко вам японцы мозги засорили! Не милует, а боится промахнуться…

Шамрай неожиданно умолк и прислушался. Из коридора донесся приближающийся топот.

— Идут, милостивцы! — сердито сплюнул Шамрай и крепко выругался: — Помоги-ка встать.

— Лежал бы…

— Ну! — прикрикнул боцман.

Его лицо испугало Гулыма. Матрос привалился спиной к стене и скрестил руки на груди.

В карцер заглянул фельдшер. Он долго, с немым изумлением смотрел на матроса. Потом медленно подошел к нему и, поддев, как кочергу, ногу под его колени, резко толкнул. Боцман тяжело осел на пол. Японец с самодовольным видом отошел к двери и заговорил с сопровождавшим его офицером. Тот утвердительно кивнул головой. Указав на Гулыма, выкрикнул:

— Ходи!

Никула побледнел и растерянно взглянул на боцмана.

— Благословлять поведут? — спросил он.

— Крепись, Никула! С тебя взять нечего, — подбодрил его на прощание Шамрай.

К удивлению Гулыма, его привели на пустырь за сарай. Воздух здесь был пропитан зловонием: где-то разлагалась падаль. Никулу затошнило.

Сопровождавший его жирный, с заплывшими глазами ефрейтор швырнул лопату, приказал:

— Коко хору! Это… ямо, ямо!

Гулым понял и испуганно взглянул на японца. Но тот поспешил отойти к сараям, где зловоние чувствовалось слабее. Оттуда он погрозил кулаком и показал на винтовку. Когда яма была готова, ефрейтор бросил:

— Коросе! — И махнул рукой, чтобы Гулым шел впереди.

«Зря спужался. Видно, худобина какая подохла», — обрадовался он.

Когда возвратились в карцер, ефрейтор указал Гулыму на матроса.

— Оу! — выкрикнул он.

Гулым оторопело смотрел то на японца, то на Шамрая.

— Не понял? — спросил матрос. — Вали меня на плечи и неси к яме.

Никула испуганно попятился и быстро перекрестился.

— Оу! — уже сердито прикрикнул японец.

— Бери! — сердито проговорил Шамрай. — Этим меня не спасешь.

Гулым не двигался. На его лице застыл суеверный ужас. Ефрейтор замахнулся на него прикладом.

— Не тронь! — грозно выкрикнул матрос, подаваясь вперед. Японец попятился к дверям. — Бери! — приказал он Гулыму.

— Господи Иисусе! — выдохнул Никула. По его лицу пробегали судороги.

Он подошел к Шамраю и, осторожно, приподняв его массивное тело, взвалил на плечи.

— По двору, браток, иди тише, — шепотом попросил матрос.

Когда вышли на середину двора, Шамрай громко выкрикнул:

— Прощайте, братишки! Шамрай отчалил малым на тот свет, но Родину не продал!

— Прощай, Шамрай! Прощай, друг! — донеслись прощальные голоса.

Подоспевший ефрейтор ударил матроса прикладом по голове.

У ямы японец приказал посадить Шамрая к себе спиной. Но не успел отойти и десятка шагов, как тот, собрав остаток сил, повернулся лицом к японцу. Дернув ворот истлевшей рубахи, он обнажил обтянутую полосатой тельняшкой грудь.

— Стреляй, мразь!

* * *

После расстрела Шамрая Гулыма продержали в карцере еще двое суток. Все это время он был в каком-то оцепенении. Не замечая, Никула часами простаивал под узкой полоской решетки, в которую виднелся клок неба. К охранникам он относился равнодушно, но, заслышав шум или крики в коридоре, вздрагивал. Ему казалось, что сейчас вот откроется дверь в карцер войдет Шамрай. Матрос стоял перед ним неотступно.

На третий день Никулу повели на допрос. «Вот и мой черед, — вяло думал он, не чувствуя прежнего страха. — Кто-то мне, должно быть, яму выроет на скотомогильнике».

Гулыму предъявили обвинение в выдаче Белозерского и Золина. Никула рассказал все, как было, но это не помогло. Пытали его долго.

После допроса Гулым не смог встать, и два жандарма, кряхтя, потащили его волоком через двор. На пыльном истертом песке оставалась приглаженная дорожка, каблуки истоптанных сапог выписывали на ней борозды. Руки Никулы висели и казались чересчур длинными. Когда жандармы бросили его, чтобы передохнуть, и о чем-то горячо заспорили, он пошевельнулся и, перевернувшись на живот, попытался встать. Не переставая кричать, один из жандармов ударил его ногою в бок, и Никула снова ткнулся лицом в землю. В бараке конвоиры хотели забросить его на нары, но не справились и оставили на полу.

Барак был пуст, заключенные находились на работах, только в дальнем углу стоял худощавый паренек. Он наблюдал за Гулымом. Никула лежал неподвижно, уткнувшись лицом в сырой грязный пол. Парень приблизился к рейдовику, осмотрел, покачал головой. Кое-как взобравшись на нары, он достал свою шинель и подложил Никуле под голову. Набрав воды, смыл кровяную грязь с лица Гулыма. Тот застонал и тяжело поднял веки.

— Ничего, до свадьбы пройдет! — сочувственно кивнул ему парнишка.

— Пить, — простонал Гулым.

— Этим снабжаемся по первой норме, — пошутил тот, поднося к его губам консервную банку.

Сделав несколько судорожных глотков, Гулым с трудом повернулся, на бок.

— А, черт! Собрались двое калек, — с досадой проговорил молодой. — У вас руки целы? Берите меня за шею, может, на нары взберемся. У меня руки вывернуты: пальцы действуют, а в плечах боль невыносимая, поднять не могу.

Но Гулым отрицательно покачал головой и закрыл глаза. Интеллигентный вид, мягкий голос и вежливое обращение парня напугали болезненно настороженного Никулу. «Видно, из благородий. Ангелочком прикидывается!» — думал он, украдкой разглядывая склонившегося над ним человека.

Гулыму показалось, что он забылся на несколько минут, но на самом деле пролежал он несколько часов. Когда очнулся, тело казалось тяжелым, непослушным, в щиколотках и позвоночнике саднило, режущая боль внутри перехватывала дыхание. Он медленно открыл глаза. В бараке было так же