Нет, перемены все-таки происходили. В газетах стало появляться странное словосочетание «культ личности». Значение его было туманно. Очевидно, надо было понимать, что в ошибках Сталина повинны главным образом те, кто окружал его и пел ему хвалу. Оставалось непонятным, зачем было истреблять и тех, кто пел ее и тех, кто от пения воздерживался. Застрелился Фадеев, и в ИНИ мне шепотом сообщили, что он подписывал какие-то бумаги и благодаря ему, потеряли свободу, а то и жизнь, многие писатели. Александр Максимович познакомил меня с будущим редактором «Шахматной новеллы» Николаем Николаевичем Кружковым, и скоро я узнала, что он только что освободился из лагеря, куда был отправлен еще во время войны, но «только не показывайте вида, что вы знаете…» сказала мне Мирра, и я не показывала… Николай Николаевич прочитал перевод, похвалил и возвратил мне без единой поправки. Благословясь, я приступила к последнему этапу — перепечатке набело.

Тем временем пришли два пакета книг — от брата и из Америки. Среди книг нашелся сборник рассказов ирландского писателя Мэккина «Зеленые горы». Милые бесхитростные поэтичные рассказы понравились в «Огоньке» и в «Работнице», мы с Мариной поделили их и с энтузиазмом принялись за перевод, выгадывая время между перепечаткой рукописей на английском языке, авральными работами в ИНИ и утомительными нескончаемыми домашними делами.

Как-то под вечер я возвращалась из Москвы. Утром прошел дождь, и чудесный запах влажной хвои и луговой ромашки пропитал теплый воздух. От него хорошел наш неказистый поселок и мягчели озабоченные лица жителей. Передо Мной, ссутулившись под тяжестью большого деревянного чемодана, шел пожилой человек, плотный и высокий, в поношенном спортивном костюме, который был ему явно мал. Штанины едва доходили до щиколоток, открывая черные стоптанные ботинки, крупные обветренные руки торчали из рукавов.

Лагерник, конечно, подумала я и тут же вспомнила о предстоящем мне нелегком разговоре. Вчера Ника, когда я целовала ее на ночь, вдруг спросила меня шепотом:

— Мама, а что значит «вернулся из лагеря»? Это люди, которые хотели убить Сталина, да? И вообще все уничтожить? Зачем же их выпускают? Ведь они что-нибудь плохое могут сделать.

— Кто это тебе сказал?

— Настина бабушка. Она говорит, Сталин святой человек был, а его убили…

— Нет, Ника, все это не совсем так. Не бойся ничего и спи спокойно. А завтра, когда я приеду из Москвы, мы поговорим. Хорошо?

Днем я несколько раз вспоминала, что надо бы подумать, что ей сказать, но что-то всякий раз меня отвлекало, а, усевшись в электричку, вдруг забыла обо всем на свете, задремала наверное. Нехорошо. Она ведь не забудет.

Человек, идущий передо мной, остановился у края железнодорожной насыпи и с опаской рассматривал влажный глинистый скат. Непременно свалится, подумала я. Чемодан потянет его вниз, и он не удержится на ногах. Помочь бы, но я и так тащу две тяжеленные сумки. Надо сказать ему, что подальше есть лесенка, правда сломанная, но спуститься по ней можно. Здесь он обязательно упадет. Я решительно двинулась вперед и снова остановилась. Что-то очень знакомое почудилось мне в осанке этого человека. Или в походке? Он поставил чемодан, вытер рукавом лоб и повернулся ко мне. Спокойный, как у Александра III лоб, за которым, казалось бы, должны были протекать только умные, важные мысли, давно не стриженная седая борода, барски раздвоенная на конце и большие светлые глаза, уставшие, неуверенные, но сохранившие искру родного юмора.

— Ну. и встреча! — сказал он, делая шаг ко мне. — А я из лагеря прямиком к вам. Освободился за отсутствием состава преступления. Принимаете?

— Сережа!

Это был он, мой веселый легкомысленный дядя — младший брат мамы, сверстник моего старшего брата, воспылавший во время войны патриотизмом и после окончания ее решивший, что хватит шататься по свету, когда твои знания, способности и опыт могут пригодиться стране и начисто забывший, что над ним тяготеет тьма страшных преступлений — шутка ли: отец сенатор, сам он жил в Китае, служил в отделении крупного американского банка, а жена в американском консульстве и т. д. и т. п. Его арестовали вскоре после возвращения, сперва вынесли смертный приговор, потом заменили его двадцатью пятью годами, из которых он успел отбыть семь, и вот теперь выпущен на волю «за отсутствием состава преступления».

После первых восклицаний, бессвязных слов, поцелуев, Сережа указал на свой чемодан. — Ты уж извини, — сказал он. — т- Тяжесть, конечно, жуткая. Книгами набит. Да еще испанскими. Испанец, с которых мы последние три года бок о бок прожили, оставил. От него я и испанскому научился. Жаль было бросить: тут все мое достояние.

Но к нам навстречу уже бежали Ира и Ника. Одна из них сбегала за Мариной, и вскоре Сережа со своим чемоданом был доставлен к нам домой. Кто-то сбегал за Пашей и его семейством.

Незабываемая ночь! Подобную, наверное, переживали все возвращавшиеся из лагерей. В нее втиснулась вся жизнь, включая тот жуткий отрезок ее, который Сережа прожил без нас — бессмысленное, жестокое время, содержащее, однако, минуты по-настоящему трогательные и даже смешные. Торопливо, словно боясь, что его сейчас прервут, Сережа рассказывал и о людской подлости и о благородстве, о приступах отчаяния,

о героизме и о необъяснимой трусости, о философских спорах приглушенным шепотом в полутемном бараке. Мы словно окунулись внезапно в лагерный быт, познавали лагерный лексикон, лагерную жестикуляцию и еще многое-многое. И тут же вклинивались воспоминания детства, юности… «А помнишь? А помнишь», — непрерывно раздавалось за столом.

Летела ночь. Снова и снова жарилась яичница с грибами и гренками, закипал чайник, малиновое варенье запивалось крепчайшим черным чаем, который, оказывается, назывался в лагере «чифирь». Паша принес немного водки, и двух-трех рюмок оказалось достаточно, чтобы мы все приятно захмелели, и воспоминания стали еще ярче, еще ощутимей.

Дети слушали с широко открытыми блестящими глазами. Иногда у меня мелькала мысль, что не следовало бы им всего этого слушать. «А куда их девать?» успокаивала я себя, может и лучше, если они так узнают обо всем этом. Да и как можно останавливать Сережу… Правда я хотела действовать осторожно, дипломатично… Ну да ладно». Когда их все-таки удалось отправить спать, и я подошла поцеловать их на ночь, они в один голос сказали:

— Мама, а ведь он же не страшный?

— Конечно, не страшный. Он хороший. И там, где он был, и других хороших много было.

— Это Сталин ошибся?

— Наверное, ошибся. Спите, дорогие мои. И не верьте, когда вам будут говорить, что те люди плохие. Не верьте, но не возражайте.