— И понравилась вам «Митина любовь»?

— Не то слово. Я с тех пор еще много бунинских рассказов прочитал — дядька помог достать. А сейчас «Поединок» читаю.

— Все так же, под столом?

— Нет, теща к сестре гостить уехала, можно и так. Жена, рама хотела бы почитать, да некогда ей. И устает очень…

— И кто же вам больше нравится — Бунин или Куприн?

— Гиганты они оба — это точно. Читаешь и будто в жизни начинаешь разбираться.

— Неужели начинаете? Я вот сколько лет живу, все больше запутываюсь.

— Это вы так говорите… Вера Константиновна, а много в эмиграции было хороших писателей, которых мы не знаем?

Я рассказала ему про Алданова, Мережковского, Зайцева, Осоргина, Ходасевича, Георгия Иванова, Сирина-Набокова и других. Он слушал, грустно покачивая головой.

— Может, и прочитаю когда-нибудь.

— Конечно, прочитаете, Сережа. Почему нет? Их же книги главным образом о прошлом.

— О прошлом-то, о прошлом… Ну, вы меня извините, Вера Константиновна, оторвал я вас от дела.

— И сами оторвались.

— Я то ничего, ночью доперевожу. Выберется у вас когда минутка, может еще поговорим?

— Поговорим, Сережа.

Обязанность «девочек» насколько я понимала, заключалась во внимательном чтении иностранных технических журналов. Они определяли статьи, знакомство с которыми могло быть полезно нашей науке и отдавали их референтам или переводчикам. Со всем этим управлялись они довольно быстро, так что оставалось время посудачить о новинках моды и посплетничать о людях, находящихся в данный момент в центре внимания мировой прессы. Сейчас живейший интерес вызывали проказы принцессы Маргарет, сестры английской королевы, горячо обсуждавшиеся всей комнатой. Однако дня три спустя интерес переключился на персонаж, хорошо мне известный — на звезду экрана Юла Бринера, которого я знала еще в Харбине тринадцатилетним гимназистом и который назывался тогда просто Юлькой.

То, что мне удалось услышать из их обсуждения его биографии, показалось мне совершенной чушью, и я хотела было сказать об этом «девочкам», но туг же передумала. Зачем разрушать сказку. Пусть себе щебечут. Это лучше, чем плакать, ссориться, жаловаться друг на друга, рассказывать о домашних и служебных неурядицах.

Последние три недели я работала в институте в одиночестве. Ольга получила заказ на перевод рассказа Бориса Полевого, Марина болела гриппом. Как-то под вечер заведующая отделом попросила меня зайти в кабинет к кому-то из институтского начальства. Доктору исторических наук понадобилось перевести на английский язык и напечатать получастное-полуофициальное письмо, и ему посоветовали обратиться ко мне. Письмо было несложное. Доктор наук угощал меня чаем с печеньем, расспрашивал про Китай, о том, где работал мой муж и я сама и под конец предложил мне временную работу в канцелярии Президиума Академии наук — вести корреспонденцию на английском языке. В скором времени опять ожидается конференция. Международные связи бурно развиваются. Приходят письма из всех стран мира. Я могла бы попробовать. И они пригляделись бы к моей работе. Ему кажется, что я обязательно справлюсь. Я понимала, что это лестное предложение, что получи я это место, многие мои проблемы решились бы. Конечно, я с благодарностью согласилась, но сказать правду, мне совсем не хотелось связывать себя постоянной работой. Как бы то ни было, когда через несколько дней мне с извинениями сообщили, что «кто-то в кадрах» воспротивился, да и вопрос о штатной единице еще не окончательно решен, он только будет рассматриваться, я испытала большое облегчение.

Да, именно облегчение! Хотя все знакомые — и прежние «китайцы» и здешние «москвичи» в один голос твердили, что, не состоя в коллективе, в профсоюзе, еще в чем-то, жить в Советском Союзе нельзя, что необходимо иметь твердый заработок, место, где всегда можно получить нужную справку… Наверное, они были правы. Тем не менее, облегчение я испытывала. Подожду еще месяц — другой. Буду зарабатывать на жизнь и дальше, стуча на английской машинке, а там видно будет… Я совсем забросила детей. Какое счастье, что мама со мной, что приехали Таня с Мариной. Подожду еще месяц, а потом пойду проситься на постоянную работу. Мокрые сумерки проносились за окном электрички, мутно-желтыми пятнами проплывали огни фонарей. Но все-таки, почему мне так не хочется? Конечно, ездить в Москву изо дня в день тяжело, но ведь многие ездят, привыкну и я. Да ладно, что там хитрить. Просто мне не хочется вступать в коллектив. Я боюсь, что останусь в нем чужой, не сумею приспособиться. Вспомнить хотя бы, как все они, возвратясь с собрания, долго ссорились, напоминая друг другу кто что сказал. Глупости! Нужно будет, так приспособлюсь. Не надо больше думать об этом, скоро Лобня.

Осень принесла с собой массу проблем. Татуле нужно было где-то заниматься, и Наталия Александровна разыскала среди своих знакомых старушку — владелицу пианино, которая жила в покосившемся доме в одном из Сретенских переулков. Узнав, что Татуле, которая устроилась аккомпанировать хору в клубе какого-то завода, приходится три раза в неделю возвращаться домой в Лобню около двенадцати часов ночи, она ужаснулась и предложила снять у нее еще и пустовавшую кушетку, на что я с радостью согласилась. Рассказы Зины-почтальонши о парнишках, «шаливших» в поселке по вечерам, нагоняли ужас. Но все это требовало денег. И немалых. Наших общих — бешеных, как казалось поначалу — заработков не хватало, и вскоре нам с Мариной пришлось близко познакомиться с ломбардами. В Москве их было несколько, но мы облюбовали три — на Арбате, на Пушкинской улице и неподалеку от Бауманского метро. В залог принимали часы, золотые и серебряные вещи, меховые шубы и так называемые «узелки», в которые увязывались разные носильные вещи, скатерти, туфли. Все это под холодным взглядом оценщицы съеживалось, тускнело, теряло свою домашнюю ценность и приносило не так уж много денег. И, тем не менее, я вспоминаю ломбарды только с благодарностью — не знаю, как пережили бы мы ту нелегкую зиму без их помощи. Кто только не стаивал рядом с нами в очереди к заветному окошку — интеллигентная старушка с несколькими кофейными ложечками и потертой лисьей горжеткой, молодой человек, у которого не взяли часы довоенной работы, и он долго стоял в раздумье, нервно поводя шеей, а потом стянул с пальца золотое обручальное кольцо, пожилой добротно одетый человек, принесший дамское пальто с меховым воротником — уже подходя к оценщице он неожиданно махнул рукой, повернулся и ушел; человек в потертой военной шинели со споротыми погонами, с рассеченным подбородком, с тоскливым взглядом — он вдруг страшно и хрипло крикнул «Огонь!», грохнулся об пол и забился в припадке, смешав очередь,