оправляться после зимних болезней, похудевшей, побледневшей и какой-то испуганной. Докторица, приходившая к нам, говорила, что надо бы послать ее в детский лесной санаторий, но наслушавшись рассказов о царивших там нравах, я на это не согласилась,

— Тогда питайте ее. как следует. — строго сказала она. — а то долго ли до беды.

К вступительным экзаменам в Гнесинское музыкальное училище Татуля опоздала. Школу в Тяньцзине она окончила с медалью и, как выяснилось, могла без экзаменов поступить в университет, что уже и сделал один ее соученик — тоже медалист, и я уговаривала ее пойти на филологический или на факультет восточных языков — в детстве она училась в английской школе и одинаково хорошо знала и русский литературный и английский языки, но она твердо заявила, что хочет продолжать музыкальное образование и после нескольких дней беготни, длительных переговоров с важными дамами и снисходительными господами ее, наконец, приняли в музыкальное училище имени Ипполитова-Иванова.

Немного погодя удалось снять для Тани и Марины комнату через три дома от нас. Хозяйка — статная, величавая пожилая женщина с правильными чертами лица, с образной речью и невозмутимо-скептическим взглядом на жизнь, — очень мне понравилась. Она спокойно повелевала своим мужем, дядей Леней — оборотистым мужичком лет на десять моложе ее. Оба они, потрясенные нашим невежеством в житейских делах и беспомощностью, охотно давали нам уроки выживания.

— В райисполком в Долгопрудную надо съездить, подать прошение так, мол и так, прошу выделить на наше семейство квартиру, — говорил дядя Леня. — А дальше уж начинай действовать…

— Как действовать?

— Ну как… Обыкновенно. Знаешь, как секретарь ихний первый работает? У него телефонов на столе понаставлено не счесть, а от одного проводок в ящик опущен. Ей Богу, Фенька братова жена — она у них техничкой работает — мне показывала. Он человека выслушивает и все головой качает, мол «ах, сволочи какие!», а потом трубку эту возьмет и как заорет: «Вот, ко мне человек пришел, вы с ним безобразия допущаете…» поговорит это все, а потом рявкнет: «Чтоб в недельный срок со всем разобраться, все уладить и мне доложить». Ну, тот конечно кланяется и бежит домой водку пить на радостях.

Но только жалобщик этот, если самого главного не сообразил, его уж больше на порог не пустят.

— А что самое главное?

— А то, что смазать надо. Вот получишь деньги, две сотни в бумажку заверни и поезжай. Если ящик у стола у его выдвинут, туда клади, а нет — прямо на стол ложь.

— Ну, что вы, дядя Леня… не сумею я.

— Как это не сумею? А за квартиры выкладывать каждый месяц три с половиной сотни умеешь? Смотри, надорветесь вы с Мариной вашей. Не умеют! Все могут, а ты не умеешь. Ты что, думаешь, он кричать начнет? Да он только если мало, закричит. А, если закричит, тут ты и начинай разговор по-хорошему. Мол, и рада бы, да не могу, сами понимаете, одна без мужика бьюсь, трудно очень, Тут и поплакать можно. Фенька говорит, он это любит, — дядя Леня как-то глумливо захихикал.

— Ладно тебе, — строго сказала Анастасия. — Не сможет она, вот и весь сказ. Ты бы лучше поискал кого, чтоб передал. Может Фенька сделает?

— Через Феньку нельзя, — убежденно ответил он. — Фенька деньги сопрет — не утерпит. Подумать надо, а только лучше бы сама.

Взяв себя в руки я все же пошла в райисполком — очень уж трудно становилось платить за все снятые нами «квартиры», — пошла, но двух сотен в бумажке с собой не захватила — понимала, что все равно никогда не смогу «начать разговор». Упитанный снисходительно-внимательный секретарь выслушал меня и любезно сказал:

— Поможем, обязательно поможем. Совершенно с вами согласен, жить так должно быть нелегко. Правда, у нас еще много народа находится в таком же положении, но в постановлении правительства указывается, что мы должны идти навстречу людям, репатриировавшимся из стран капитала (секретарь как-то упустил из вида, что в Китае утвердилась коммунистическая власть).

Он взял телефон (не знаю уж, куда шел от него проводок) и твердо распорядился принять от меня заявление и поставить на очередь.

Оставалось ждать.

И все же мне стало легче, гораздо легче. И не потому, что часть домашней работы свалилась с моих плеч, не потому, что я уже не с таким тяжелым сердцем оставляла на целый день маму и девочек, уезжая в Москву по делам, не потому, что у меня высвободилось время для работы и соответственно увеличилось число напечатанных страниц и заработанных рублей. Нет, у меня появилась возможность отводить душу в откровенных разговорах. Никто из переселившихся в Лобню приятелей и представления, как мне казалось, не имел о том, о чем успела узнать за это время я. Можно было потешаться над царившим повсюду беспорядком, безалаберностью, глупостью, на ходу находя, однако, смягчающие вину обстоятельства («Что поделаешь — вот она матушка-Русь!»), можно было возмущаться поведением пьяного хама в электричке («хотя действительно он был вдребезину пьян»), можно было выражать неудовольствие, простояв два часа в очереди за килограммом сахара («Но и то сказать… такую войну выиграть! Ясно же, что страна только-только начинает выкарабкиваться… Ну и что ж, что десять лет прошло. В историческом масштабе это миг. Приходится терпеть»). Но стоило коснуться других вещей, и мои собеседники сразу же становились серьезными и начинали возражать. «Возможно, все это пустые разговоры и поддерживать их- не стоит».

— Я, например, никогда ничего подобного не слышал, — холодно говорил Юра.

Да и другие, сочувствуя, что мне пришлось столкнуться со всякими неприятностями, давали понять, что они не допускают и мысли, что что-то в корне неладно в датском королевстве. Трудно, да! Но трудно всем. И надо надеяться скоро станет легче. Всем и нам в том числе. Не надо заострять внимания. И особенно воздерживаться от таких разговоров при детях (с этим я была согласна, берегла не только детей, но и маму). Тем более, что ничего толком мы не знаем. (Вот с этим согласиться я не могла. Кое-что я знала, и почему-то мне казалось, что они просто не хотят знать.) Тем не менее спустя немного времени, я тоже научилась потешаться над безалаберщиной, окружавшей нас, возмущаться грубостью и поголовным пьянством, выражать неудовольствие по поводу унылого стояния в очередях и держать язык за зубами насчет того, что действительно тревожило меня.

Мой брат, Паша уехал на фронт вольноопределяющимся сразу же после окончания гимназии, поспел к началу развала армии, проявлял чудеса храбрости, спасая оружие и раненых, в момент, когда солдаты