Где-то во второй половине августа Нина сообщила, что приезжают ее родственники из Франции. Какая-то ее двоюродная бабушка в свое время туда эмигрировала, удачно вышла замуж, родила трех дочерей, у которых потом тоже появились дети, – в общем, неожиданно возникла целая французская ветвь, которая в то лето путешествовала по Чехии на микроавтобусе и искала свои корни. Мы сдвинули в кофейне столы, повесили на двери табличку “ЗАКРЫТОЕ МЕРОПРИЯТИЕ” и стали ждать приезда родственников. Сама двоюродная бабушка настолько утомилась по дороге к собственному прошлому, что даже не вышла из микроавтобуса. Она позволила Нине себя приобнять и тут же провалилась в сон, а все остальные тем временем гурьбой ввалились в кофейню. Нина вертелась за барной стойкой, а родственники вертели головами, следя за ней и выкрикивая что-то ни мне, ни ей не понятное, но, видимо, приятное, судя по тому, как все улыбались.

Из этой встречи мне запомнилось только одно, зато запомнилось как следует. В семейной делегации был парень лет двадцати, немного с понтами, в кислотно-зеленой футболке. Он все время отпускал разные шуточки, и когда зашла речь о том, что я еду в Братиславу, а Нина останется здесь одна, посмотрел мне в глаза и спросил: “Серьезно, тебя не будет три месяца?” А может, он сказал иначе: “Серьезно, ты оставишь ее одну на три месяца?” Нина, одетая в красное платье, в тот момент как раз звонко смеялась, и я понял: вот он-то ни за что не сделал бы подобной глупости.

Но что он знал о писательстве!

– Ты правда решил ехать? – спросила Нина, когда до моего отъезда оставалась примерно неделя.

Это был один из тех вечеров, когда мы засиживались вдвоем в кофейне после закрытия. Над головами тихо гудели винтажные лампочки, на столике перед нами стояли бокалы с вином и открытая бутылка. Посмотрев на Нину, я снова повторил то, о чем говорил ей уже несколько раз и что сама она давно знала. Что заявку на Братиславу мне подтвердили раньше, чем мы решили открыть кофейню. Что все лето я посвятил делу, меня, конечно, радовавшему, но важному в первую очередь для нее самой. Что мы заранее договорились, что кофейней будет управлять именно она. И что я, между прочим, с тех пор, как вышла “История света”, не написал практически ничего и это уже начинает меня бесить.

– В конце концов, ты окрутила молодого писателя, и теперь я не могу тебя подвести, – поддразнил я ее.

– То есть не можешь постареть? – усмехнулась Нина.

– Это само собой, это было бы жестоко по отношению к тебе. Нет, я о том, что обязан писать.

– Но я же люблю тебя за то, какой ты есть, а не за то, что ты делаешь, – произнесла Нина против обыкновения патетично.

– Разве Сократ не утверждал, что человек – это то, что он делает? Или это был Сартр?

Не успев договорить, я уже понял, что опять ляпнул что-то не то. И действительно, вид у Нины был раздраженный.

– Так значит, я тебя окрутила? – помолчав, сказала она.

– А разве нет?

Нина коротко пожала плечами.

– Ладно, я же обещал, что буду раз в две недели приезжать к тебе на пару дней, – буркнул я с нескрываемой досадой.

– Главное, чтобы ты меня тут застал, – сообщила моя любимая в конце того лета.

недатированный фрагмент

[Начало отсутствует] впрочем, в эпоху позднего антропоцена мужчины и женщины стали утрачивать друг к другу интерес и “даже их гениталии реагировали друг на друга все более сдержанно”, судя по словам одного из авторов той эпохи[103] и имеющимся у нас агрегированным данным. Возможно, этим объясняются [текст поврежден; отсутствует несколько слов] и новые репродуктивные стратегии, связанные с постепенным внедрением идей трансгуманизма, а также исчезновение любовных практик, поскольку любовь оказалась не только анахронизмом, но прежде всего избыточным явлением.

Поль Вирильо [предположительно вторая половина ХХ века] оперировал понятиями “симуляция” и “стимуляция”, которые до сих пор могут быть применимы к описанию той эпохи. Однако у их воображаемых кривых, как оказалось, совершенно иная динамика: если стимуляция постепенно обнаруживала нейрофизиологические барьеры, что проявлялось уже в ранних версиях ВР, созданных в середине XXI века, симуляция представлялась принципиально ничем не ограниченной. В случае с сексуальностью это означало [текст поврежден; по-видимому, отсутствует несколько предложений] и, прежде всего, то, что легко описать с помощью модели AIDA (Attention – Desire – Interest – Action). По всей видимости, именно разрыв этих связей привел к исчезновению межличностных отношений в их архаичной форме. Хотя исследователи указывают на разные причины, очевидно, что в итоге люди той эпохи уже не были способны удерживать внимание (attention) в течение долгого времени, достаточного для зарождения взаимного интереса (interest), не говоря уже о том, что было принято называть словом “влечение” (desire), обозначавшим долгосрочное и однонаправленное устремление психической энергии, переходящее в действие (action). Вероятно, человечество в ту эпоху переживало своего рода когнитивный джетлаг, вызванный быстрым развитием цифровых технологий при отсутствии системной адаптации организма.

Вместо сложного взаимодействия с другим “я”, требующего внимания и интереса [текст поврежден; отсутствует несколько слов], обозначаемые словом “селф-сексуальность”. В более ранних исследованиях понятия “автосексуальность” и “селф-сексуальность” ошибочно смешиваются, хотя данные Всеобщего корпуса мертвых языков убедительно свидетельствуют о том, что эти понятия всегда различались своим семантическим ореолом. Если термин “автосексуальность” отсылает еще к периоду классической телесности, точнее говоря, психофизиологического тоталитаризма, то суперпозиционная селф-сексуальность служит предвестницей новой парадигмы – парадигмы, имеющей эволюционные последствия, которые сформировали нас самих. Только с зарождением селф-сексуальности, зафиксированным в древнейших архивных слоях социальных сетей [sic!], и развитием соответствующих технологий стали возможны процессы, которые вскоре получили обобщающее определение “дигитализация эго” и о которых теперь написаны целые онлайн-библиотеки. Впервые в истории человечества [текст поврежден; отсутствует несколько слов] почти исключительно внутрь, примерно как при коллапсе нейтронной звезды-старушки, если мне будет позволено такое поэтическое сравнение. Именно благодаря этому “взрыву материи” стала возможной масштабная эмансипация, которой не было равных в истории нашей цивилизации.

Глядя на мужчин и женщин верхнего антропоцена, наделенных стареющими телами и нестабильными эмоциями и лишенных возможности когнитивной оптимизации, мы едва не проникаемся к ним атавистической жалостью. Устремляясь друг к другу, они влачили свои тела, набитые бессмысленными органами; они пользовались аналоговыми сигналами, нагруженными имманентной многозначностью, и скрещивали свои гены подобно тому, как сейчас мы генерируем бесконечные цепочки случайных чисел. Они рождались в слизи и крови, умирали в страданиях и на своем пути, как говорилось, from womb to tomb[104], напрасно искали то, чем мы располагаем неизменно и в неограниченном количестве. Мы пришли к тому, к чему они