– Навести меня в Байи, – сказал Пизон. – Моя вилла в твоем полном распоряжении. А репетировать будем на террасе с прекрасным видом на море. Можно даже выбрать «Андромеду», чтобы море тоже поучаствовало.

Байи! Меня слегка передернуло.

– Спасибо за приглашение, – коротко поблагодарил я.

Актеры у нас за спиной повторяли роли, их голоса жужжали, как пчелиный рой. Видит ли каждый из них где-то в глубине сознания себя мифическим героем? Агамемноном, Персеем, Ясоном? Я дарую им возможность, пусть ненадолго, выпустить этих героев из темных глубин на свет.

– Что ж, не буду тебя отвлекать, – сказал я и отпустил Пизона репетировать с остальными.

В противоположной стороне сада платаны предлагали тень и извилистые, посыпанные галькой тропинки для прогулок. Я был весьма доволен, что столько людей репетировали на свежем воздухе, воспользовавшись моим обещанием обеспечить их уроками того или иного вида искусства. Среди гуляющих по платановой роще я сразу по медленной поступи узнал Сенеку. Он был не один.

– Учитель! – окликнул я его.

Сенека обернулся и, увидев меня, поклонился.

– Позволь представить тебе моего брата Галлиона, – сказал он и закашлялся (про себя я заметил, что кашель его стал сильнее).

– Это большая честь для меня, – поклонился Галлион.

У него были приятные манеры, но, похоже, он тоже был нездоров.

– Галлион сопровождал меня в изг… в ссылке на Корсике, и после этого жуткого времени мы вместе вернулись в Рим, а потом при Клавдии он служил проконсулом в Греции, – сказал Сенека.

– Но недолго, пришлось уйти в отставку из-за моих легких. – И Галлион тоже закашлялся.

– Как я понимаю, в вашей семье все наделены литературными талантами, – сказал я (и слабыми легкими). – Твой брат Сенека весьма одарен, а также твой отец Сенека Старший и твой племянник, который был дружен с Британником. Он сейчас в Афинах, но раньше часто присутствовал на собраниях моей писательской группы.

– Ты говоришь о Лукане, – догадался Галлион. – Он сын нашего старшего брата Мелы. И да, он стал очень плодовитым поэтом.

– Буду рад снова увидеть его в Риме, он мог бы войти в кружок поэтов и писателей, которых я спонсирую.

– Он…

– Он будет весьма польщен, – договорил за брата Сенека.

«Приглашение императора и есть приказ».

– Напиши ему, пошли приглашение. – Я повернулся к Галлиону. – Как я уже говорил твоему брату, было бы неплохо, если бы ты представил меня на ювеналиях. Близость к искусству и артистическая репутация вашей семьи придадут выразительности моему выступлению.

– Я умолял его отказаться от этой затеи, – сказал брату Сенека. – Он намерен выступить на публике, будет петь и играть на кифаре.

– И что в этом плохого? – спросил Галлион (и я понял, что братья репетировали этот диалог, так как в свою очередь догадывались, о чем я попрошу). – Все выступают. Кстати, почему бы и тебе не выступить?

– Да, я мог бы выступить, и не хуже любого консула. Но он – император. Выступление на публике принизит его статус. Он не должен выходить на сцену, как обычный человек.

Более гибкий и определенно более опытный дипломат Галлион слегка пожал плечами:

– Если один император позволит себе выступить на сцене, вслед за ним позволят себе и другие, это уже не будет никого шокировать. Мой цезарь, я с радостью представлю тебя и готов выслушать твои пожелания, как мне лучше это сделать.

– «Цезарь» или «император» исключаются. Пожалуй, я придумаю себе псевдоним. Хотя пока можешь представить меня просто Нероном. Сценическое имя выберу позже.

– И в какой момент я должен буду тебя представить?

– Конечно, его выступление должно быть заключительным, – сказал Сенека. – Для пущего потрясения публики.

– Нет, – возразил я, – потрясение публики – не моя цель. Удивление – да и радость в финале фестиваля.

– Суть в том, что перед выступлением нервничаешь, – сказал Галлион и подмигнул. – Почему бы не выйти первым и сразу избавиться от всех треволнений?

– Не хочу, чтобы мое выступление отодвинуло на задний план всех остальных артистов. Люди неизбежно начнут обсуждать зрелище и отвлекутся от сцены. Пусть обсуждают, но не во время фестиваля, а после.

– Понимаю, и так у тебя будет время передумать, – заметил Галлион.

После этого я оставил их на тропинке и пошел дальше. Настроение заметно улучшилось – я познакомился с братом Сенеки и договорился, что он представит меня публике. В роще было довольно прохладно, я решил выйти на солнце – ближе к вечеру оно смилостивилось и окрасило все вокруг особым сияющим цветом, который я называл «римский октябрьский».

Вдоль дальней стены сада тянулись небольшие каналы, ветер доносил до меня приторный аромат покачивающихся на воде лилий. Возле фонтана, который служил источником одного из каналов, я увидел женщину. Она двигалась медленно, будто во сне, и плавно, как опадавший с платана лист. Она была одна и целиком отдавалась своему танцу. Подойдя ближе, я сначала узнал ее фигуру, а потом увидел и лицо. Поппея. Однажды я уже был ослеплен ее красотой, нас представили друг другу, мы даже разговаривали, но все только мимоходом. Меня притягивало к ней. Я наблюдал, как она репетирует – забыв обо всем на свете, растворившись в своем искусстве. О таком мечтают все артисты, но редко кому это удается.

Поппея вдруг замерла на месте – словно лесное существо, почуявшее человека, – развернулась и увидела меня.

Я кивнул и пошел к ней. Она ждала. Меня постоянно окружала красота, я видел ее в статуях греческих мастеров и в мозаиках, но она так и не стала для меня чем-то обыденным, потому что способна ранить сильнее всего. И только единицы среди смертных наделены красотой, не уступающей красоте произведения искусства. Поппея была одной из них.

– Прошу, не останавливайся, – сказал я.

– Но я дошла до места, где следует остановиться.

Теперь я так приблизился, что можно было говорить вполголоса.

– И что же ты репетируешь?

– Пантомиму «Дафна и Аполлон».

– А где твои листья?

– Во время представления их ловко прикрепят к моим пальцам. А пока я пытаюсь поймать момент, когда Дафна вдруг понимает, что не может сдвинуться с места; смотрит на руки и видит, что они превращаются в ветки лаврового дерева. Представить не могу, какой ужас она испытала!

– Возможно, в тот момент она пожалела, что не отдалась Аполлону, – предположил я.

– Возможно, – согласилась Поппея, – но было уже слишком поздно – кора начала покрывать ее ноги.

– А теперь скажи: будь ты на ее месте, что бы ты выбрала – навсегда превратиться в дерево с грубой корой или остаться женщиной?

– Это зависело бы от моих чувств к Аполлону. – Поппея улыбнулась. – Дафна определенно испытывала к