– Отон выступит в роли Аполлона?

– Да, но ты больше подошел бы для этой роли. Я могу попросить тебя немного со мной порепетировать?

– Где мне встать? – немедленно спросил я.

– Вот здесь, прямо у меня за спиной. Это момент, когда ты меня настигаешь и в следующее мгновение прикасаешься ко мне.

Я стоял на расстоянии вытянутой руки от Поппеи и едва мог дышать от нашей близости. Протянув руку, я коснулся ее плеча, а потом схватил крепко, как наверняка схватил Дафну Аполлон. Она содрогнулась всем телом, вывернулась и, высоко вскинув руки, затрепетала кистями. Беззвучно закричала – это ведь была пантомима. Она так точно изобразила ужас, что мне показалось, еще немного – и я почувствую, как ее кожа превращается в кору. Я отступил назад.

– Великолепно!

– Спасибо, что помог, – поблагодарила Поппея. – Одной сложно репетировать такие сцены.

– Почему ты сказала, что я больше подхожу для этой роли? – Я просто не мог не задать этот вопрос.

– Из-за твоих волос, конечно. – Поппея чуть вскинула голову. – Они золотые, как у Аполлона. Вот если бы ты их отрастил, и другие увидели бы то, что вижу я.

Она протянула руку и прикоснулась к моим волосам – меня потрясла ее смелость – так вольно вести себя с императором. Я тоже тронул волосы, которые она словно освятила своим прикосновением.

– Может, я так и сделаю.

– У тебя есть и другая связь с Аполлоном, – сказала Поппея. – Ведь когда ты родился, прежде чем коснуться земли, солнце помазало тебя своими лучами.

Откуда ей это известно? Должно быть, она немало потрудилась, чтобы узнать обо мне столь личные сведения.

– Так мне мать говорила.

– И Аполлон прекрасно владел музыкальными инструментами. Я слышала, в игре на кифаре ты достиг сравнимых с ним высот.

– Это вряд ли, – рассмеялся я, – но он действительно меня вдохновляет.

– Тебе не следует утаивать свой дар.

«Скрытая музыка недостойна уважения». Она понимает. Или все это тщательно продуманная интрига? Жена стремится снискать расположение императора с целью помочь своему мужу? Я стал таким подозрительным, что эта мысль вспыхнула у меня в голове ярче солнечного света, но я отогнал ее и предпочел наслаждаться красотой Поппеи.

– Я и не намерен его скрывать.

LIV

Подготовка к представлению закончилась – зал задрапировали и украсили гирляндами, на креслах разложили мягкие подушки; слуги стояли поблизости, готовые по первому сигналу разнести по рядам подносы с освежающими напитками. Гости в своих лучших нарядах занимали места в зале, все были возбуждены, ведь каждый получил личное приглашение от императора. Я сидел в первом ряду в кресле из черного дерева, по одну руку от меня сидела Акте, по другую – Сенека с Галлионом и Бурр. Гости были разделены на группы, и каждая в определенный момент должна была покинуть свои места и подняться на сцену; таким образом в процессе представления зрители становились артистами, а артисты – зрителями.

Я встал и повернулся лицом к публике.

– Приветствую всех вас! Сегодня мы празднуем важную веху в жизни вашего императора.

Гости, понятное дело, решили, что я говорю о своей сбритой бороде, но им еще предстояло узнать, о чем были мои слова.

– Давайте же получим удовольствие от выступлений, которые мы подготовили друг для друга!

Я сел, и Акте, наклонившись ко мне, прошептала:

– Если бы они только знали… Не передумал? Уверен, что хочешь это сделать?

Не передумал и был уверен, что должен это сделать, причем именно в этот вечер. Я медленно кивнул, но смотрел прямо перед собой и поэтому не мог увидеть выражение ее лица.

Первый акт. Отвечающий всем правилам балет в исполнении далеко не юных и не очень уверенных в себе артистов. Довольно скучное зрелище заслужило жидкие аплодисменты. Далее – хор, оплакивающий падение Трои. Это выступление было лучше первого, публика оживилась (тем временем артисты балета вернулись на свои места). Танец в исполнении юных дочерей сенаторов. Они стараются изобразить весенний ветер, подолы длинных платьев волнами скользили по сцене.

– Еще чуть-чуть, и та, что слева, упадет, запутавшись в собственном платье, – прошептала Акте.

Я был разочарован: она не погрузилась в действо, а просто следила за происходящим.

– Они грациозны, а их танец трогает душу – вот что я вижу, – ответил я.

– А я вижу испуганных девочек, – сказала Акте. – Им страшно выступать перед публикой.

Как она понимает?

– Эти чувства испытывают все настоящие артисты.

– Но я не артистка и не собираюсь ею стать. Мне повезло, что я избавлена от этих мучений.

Избавлена или обделена? Тот, кому неведомо призвание артиста, никогда не познает экстаз, который всегда приходит через боль.

– В таком случае ты вполне можешь удовлетвориться ролью критика, – заметил я.

Критик не рискует, он судит других из своего безопасного укрытия. Но без критиков нет искусства, настоящее искусство должно проходить через суд – так оно доказывает свою подлинность.

Я достал из кошеля грубо отшлифованный изумруд и передал его Акте:

– Возьми, он сделает твое зрение острее.

В прямом и переносном смысле. Я был близорук и часто, когда хотел что-нибудь получше рассмотреть, подносил этот изумруд к правому глазу.

Акте повертела необработанный камень в руке и тихо рассмеялась:

– Хочешь сказать, он поможет мне увидеть происходящее на сцене твоими глазами?

– Возможно.

Акте, игриво улыбаясь, поднесла изумруд к правому глазу.

Далее шли сцены из драматических произведений. Несколько актеров покинули зрительские места и поднялись на сцену. Один очень старый сенатор исполнял роль Тифона, в которого влюбилась богиня зари Эос. Она уговорила Зевса даровать смертному юноше вечную жизнь, но о вечной молодости для него попросить забыла. И вот сидит обреченный на вечное старение сморщенный Тифон в своей комнате и что-то бормочет слабым, надломленным голоском в точности как все старики, которые боятся, что их уже никто никогда не услышит. Старый сенатор сорвал громоподобные аплодисменты.

За ним на сцену вышел Пизон. Вышел решительно, как настоящий завоеватель, но это было к месту, ведь он исполнял роль Агамемнона. Он произнес речь, которую я уже слышал на репетиции, но не только. В какой-то момент я даже поверил, что передо мной про́клятый царь, которого вот-вот зарежут в ванне, как жертвенного барана. Природное самомнение и стать Пизона очень подходили для воплощения образа напыщенного и сурового Агамемнона.

Краем глаза я увидел, что Акте покачала головой. Это привлекло мое внимание.

– Его маска меня не обманет, – сказала она.

– Но он без маски, – возразил