– Нет. Она любит Роберта.

Когда Чарли ничего не отвечает, я встаю на шаткие ноги. Иду к подножию лестницы, оглядываюсь на маяк Ардс-Эйниш. В этом погребе слишком много того, что дарит мне комфорт; это крепость, а не тюрьма. Вместо этого я смотрю вверх, на светлые сосновые стены «черного дома». Солнечный свет, падающий сверху, согревает мою кожу, мои руки. Мои руки. Я все отравил. Всех – всех, – кого я когда-либо любил. И я должен искупить вину. Мы жертвуем, чтобы нас не принесли в жертву. Вот что я сделал. Я убил – умертвил – маленького мальчика, который даже не начал жить, потому что хотел убить Эндрю. Я всегда хотел убить Эндрю.

– Истина обитает в тонких местах, Чарли. Глаз за глаз, ожог за ожог, рана за рану. – Я смотрю вверх, в Блэкхауз, и чувствую, как мои легкие расширяются, наполняясь огромным количеством воздуха. – Жизнь за жизнь.

* * *

– Самоубийство, – догадываюсь я. – Роберт имел в виду самоубийство.

Чарли единожды кивает. Его руки сцеплены так крепко, что костяшки пальцев белые.

– Ему нужна была помощь, Чарли! Он никак не мог быть в здравом уме. Ни когда убил Лорна Макдональда, ни когда решил покончить с собой. И вместо этого вы сказали «хорошо»? Вы не сообщили в полицию, не сказали врачу? Вы заперли его на неделю, а потом просто сказали «ладно»?

Ужас и возмущение, которые я испытываю, относятся не только к Роберту, я знаю это. Это касается и мамы, и ее собственных мифов и тонких мест. И столь же сильно это касается меня – меня, которую вечно тянет в двух направлениях, и ни одно из них я не могу назвать домом.

– Он бы сошел с ума в тюрьме, Мэгги. Или в какой-нибудь больнице. Когда он был совсем юн, с ним случилось несчастье, и он так и не смог это пережить, никто не помог ему с этим справиться. – Чарли смотрит на меня. – Просто вернуться на материк было бы для него… Ему нужно было это место, эта земля, это небо, даже это море. Это была его часть. Это часть всех нас. – Он протяжно вздыхает. – Я хотел помочь ему. И это правда. Правда, которую я никому не говорил, ведь он только что убил восьмилетнего мальчика.

– Если вы это сделали – если допустили это, – значит, то, что сказал Кенни, было правдой. – У меня в горле пульсирует тупая боль. – Роберт был убит. Вы убили его.

Взгляд Чарли внезапно становится яростным, горячим.

– Роберт Рид хотел искупить вину за содеянное. Он хотел понести наказание. Чтобы его простили.

– И ты рассказал всем остальным, что он хотел сделать? Или просто позволил ему сделать это?

– Я рассказал всем. Конечно, рассказал. Я рассказал им все, что он мне поведал, о своем настоящем имени, об Ардшиадаре, о том, почему он поступил с Лорном так, как поступил. – Чарли опускает взгляд на свои руки. – Мы должны были принять решение.

Внутри у меня все замирает. Даже сердцебиение.

– Боже мой… – Я вспоминаю слова Уилла: «Обычно люди без голосования в кругу друзей не могут договориться даже о том, кто купит первую порцию пива после звона колоколов». – Вы проголосовали. – Чарли слегка вздрагивает и отводит взгляд. – Вы проголосовали за то, чтобы убить его.

– Мы проголосовали за то, чтобы помочь ему умереть. Это не одно и то же.

Но на этот раз в его словах нет огня. Нет убежденности.

И мое возмущение, мое праведное негодование тоже превращается в пепел в моих устах. Потому что я снова оказываюсь внутри серебряной нити света, протянувшейся от окошка к краю кровати, и прислушиваюсь к маминому хриплому дыханию. К звяканью флакона с таблетками в моем кулаке. «Заставь это уйти, Мэгги».

– Мы – община, – говорит Чарли. – Мы – семья. – Он снова сжимает руки в кулаки.

– Все сказали «да»? – И я немного ненавижу себя за надежду и злость, которые звучат в этом вопросе.

– Все, кроме Кенни, – отвечает Чарли. – Для Макдональдов – во всяком случае, для Алека – это была месть, а для всех остальных – справедливость. – Он снова смотрит на меня умоляющим взглядом, отчаянно желая быть понятым. – А что есть справедливость, как не нечто среднее между состраданием и местью?

Он встает, прохаживается по бунгало из конца в конец, а потом обратно.

– Я думал, что так будет правильно. Для Роберта. Для всех. – Останавливается. – Но ты права. Кенни был прав. А я был неправ. – Когда он снова смотрит на меня, я вздрагиваю от затаенного ужаса в его глазах, и вся надежда и гнев вытекают из меня. – Боже, Мэгги… Я был ужасно, абсолютно неправ.

Глава 36

Эндрю

Мэри не хочет меня видеть. Она не хочет со мной прощаться. Моя отважная и чудесная жена, которая никогда не боялась столкнуться с чем бы то ни было. Пока я не притащил ее сюда, на край света. Когда Чарли выводит меня в прихожую, я все еще слышу ее плач в спальне Кейлума. Тихие горловые всхлипы, от которых у меня самого болит горло. От всех тех слёз, которые я заставил ее выплакать. Наше прощание прошло без единого слова; мы оба слишком старались для Кейлума – настолько старались, что это было совсем не настоящее прощание. Я слышу и Кейлума тоже. Его тоненький голосок, полный растерянности, – он пытается утешить Мэри, возможно, пробует взять ее за руку. Он всегда стремится взять тебя за руку.

Чарли открывает входную дверь. Снаружи дует прохладный ветерок. Пахнет морем. Дорога пуста, мыс безлюден. Брюс стоит на Гробовой дороге рядом с моими пасущимися овцами. Он оглядывается на меня и замирает; я киваю ему, и спустя долгое мгновение он кивает мне в ответ. Я рад, что теперь овцы в безопасности; я рад, что именно он присматривает за ними.

Чарли направляется на запад; он даже не оглядывается, чтобы проверить, следую ли я за ним. Ветер усиливается, становится холоднее, когда мы приближаемся к Аче-Лурах. Я хромаю, и мои ушибленные ребра болят, а дыхание сбивается. Я чувствую мимолетное сожаление о том, что больше никогда не увижу махир – все эти краски и блики, – но это сожаление тусклое, далекое. Мы взбираемся на утесы, и я не обращаю внимания на то, как колотится мое сердце, когда передо мной открывается Атлантика, плоская и безликая. Позднее полуденное солнце стоит низко, как и вода в отлив; его отражение сверкает на бесконечной серости, словно алмазная пыль.

Мы