А может, она просто обезумела от горя… Не знаю. Но какова бы ни была причина, я думаю, именно поэтому Эндрю придумал тонкое место, полное богов и призраков, где все может быть правдой. Где можно обстрелять маленькими камнями маяк высотой в сто футов и заставить его разбиться – просто потому, что ты этого хочешь. – Он вздыхает. – Но она умерла, когда ему было восемнадцать, и, возможно, тогда он почувствовал, что наконец-то может быть свободен. Он уехал. Нашел жену, которая любила его. Жизнь. Будущее… Роберт задушил Эндрю.

– Ты думаешь, он убил маленького мальчика, потому что ненавидел себя? Потому что верил в богов, призраков и тонкие места? – Но я не могу сильно возмущаться подобному дикому предположению, поскольку прекрасно знаю, что такое ненависть к себе. Толстая и непроницаемая оболочка, из которой невозможно выбраться; бесконечные порочные круги, из которых невозможно вырваться.

Чарли кивает.

– Он сказал мне, что так и было. Я думаю, что, когда Роберт раскрыл свое настоящее имя, свою настоящую историю, он воскресил Эндрю. – Его взгляд внезапно становится спокойным, неподвижным. – А я ничего не сделал. Я был единственным, кто знал о нем. Я видел, как Роберту становилось все хуже, и ничего не сделал. И когда Лорн умер, я захотел сделать хоть что-то.

– Ты хотел помочь ему? – Потому что я понятия не имею, что он имеет в виду. Я вспоминаю тот холодный и затхлый подвал без окон и вздрагиваю. – Помочь Роберту?

– Да. – Маклауд тяжело качает головой. – Нет. Я… Мы были в шоке. Вся деревня. Это длилось всего неделю. Мы продержали его в «черном доме» неделю. Но это была… долгая неделя. А потом… – Выражение лица Чарли меняется. Все спокойствие исчезает, как солнце за тучами. – А потом Роберт заговорил.

Мое сердце бьется медленными ритмичными толчками, настолько мощными, что я чувствую, как пульс отдается в моей шее.

– Что ты имеешь в виду?

Чарли сглатывает. Смотрит на меня почти умоляюще.

– Иногда то, что мы делаем, гораздо хуже того, во что мы верим.

И я понимаю, что он говорит не о десятилетнем мальчике, который обстреливал маяк камнями, желая смерти своему отцу.

– Чарли… – Я прижимаю ладонь к шее, чувствую биение пульса под пальцами. – Что вы сделали?

* * *

Роберт

Я не помню, как убивал овец, но знаю, что это сделал я. Потому что под верстаком в погребе лежит комбинезон, заляпанный застарелой кровью. И потому, что я не помню, как убивал всех этих птиц, но их всегда было так много, они были скрыты глубоко внутри той древней каменной расщелины, заросшей зеленым мхом… И поэтому мне приходится верить, что я убил и Лорна Макдональда. Не только потому, что Чарли сказал мне об этом дрожащим голосом, при этом по его лицу текли слезы. А потому, что я чувствую ужасную правду этого, даже если не могу вспомнить.

Я сплю и просыпаюсь. Один раз от резкого запаха хлорки и шума на кухне, другой – от лязга металла и пластика, шепота людей. Я сплю и просыпаюсь; надо мной яркие звезды, маяк Ардс-Эйниш – темная тень в углу, воспоминание о белом луче, медленно движущемся по стенам, неизменном и надежном. И все это время я нахожусь в ловушке под водой; тьма снова накатывает на меня, как цунами, и все, что я могу сделать, – это попытаться всплыть, попытаться дышать. Но все равно я вижу его черные блестящие глаза, как у овцы, когда ее дыхание замирало в холодном воздухе; я ощущаю в своей тогдашней ярости силу, которую никогда не находил в покое. И знаю, что это правда. Все это правда.

На третий день ко мне приходит Мэри, и я так рад, что чувствую, как тьма немного рассеивается. Потому что именно Мэри спасла меня от прошлого цунами. Именно она вытащила меня на сушу.

Она не подходит к матрасу. Вместо этого садится на табурет рядом с моим верстаком и смотрит на меня, как на чужого человека. Она похожа на мою мать. После. Сутулая и слабая. И полная гнева.

– Почему? – Шепот ее тоже звучит слабо. Слезы быстро капают с ее подбородка на колени. Из-за меня у нее тени под глазами, морщины вокруг рта. Из-за меня в ее голосе звучат эти усталые нотки темной ярости.

– С Кейлумом всё в порядке? Я могу его увидеть?

– Можешь ли ты его увидеть? – Мэри встает, обретя достаточно сил, чтобы расправить плечи и сжать челюсти. – Нет, Роб, ты не можешь его увидеть. – Ее глаза все еще блестят, но слезы остановились. – Ты убил маленького мальчика.

Я закрываю глаза, потому что вода снова заполняет мои легкие. А когда открываю их, Мэри уже нет, и надо мной только черное мрачное море.

Я медленно всплываю на поверхность. Так медленно, что сначала не замечаю этого, пока не осознаю́, что снова могу дышать. Я снова могу чувствовать, видеть и слышать. Столько боли и шума, что я почти тоскую по тяжести воды. Лорн – это все, что я вижу. Маленький мальчик, который даже не начал жить. Я понимаю, что не могу смотреть на свои руки, не могу смотреть на свою кожу. Я вообще не могу смотреть на какую-либо часть себя.

– Чарли… – На него я тоже не могу смотреть. Вместо этого смотрю на еду, которую он мне принес: термос с бульоном, который, как я знаю, приготовила Мэри, и свежий белый хлеб. – Пожалуйста, не сообщайте полиции. Пожалуйста, не позволяйте им забрать меня. Я умоляю вас. Пожалуйста.

А Чарли просто опускает голову на руки и покачивает ею.

– Я знаю, что сделал. Я знаю, что никто никогда не простит меня за это. – Я пытаюсь отстранить от себя всю эту боль и весь этот шум, заставить их подождать хотя бы до тех пор, пока Чарли не уйдет. Пока я не скажу то, что хочу сказать. – Меня нужно наказать. Но не так. Я не могу… Я не смогу этого выдержать, Чарли. Пожалуйста.

Я вспоминаю здание без окон, полное шума, крови и стали.

Он смотрит на меня сверху вниз, глаза у него красные.

– Просто скажи нам почему, Роберт. Почему ты это сделал?

– Ты знаешь почему.

Но Чарли продолжает качать головой, притворяясь, будто не знает. И еще он притворяется, будто не знает, почему я все еще здесь. Почему он запирает меня в этом погребе каждую ночь.

– Скажи нам ради Мэри. Она любит тебя. Она хочет тебе добра.

Я смотрю на поднос, суп, хлеб, пока мое зрение